Елена Артамонова - Исповедь Дракулы

– А что если союзники предадут тебя, твое высочество?

Меня удивил вопрос монаха. В Штефане Молдавском я не сомневался, да и Матьяш, оставался под влиянием Михая Силади, всецело поддерживавшего меня.

– Ты говоришь так, потому что не знаешь всех тонкостей политики, брат Иоанн.

– Я говорю так, твое высочество, потому что видел, как твоего брата предали те, кому он верил.

– Меня не предадут.

– Молодой князь думал так же.

Монах умолк, упрямо опустив голову. В душе вспыхнула досада. Мало кто удостаивался чести быть моим советником, а тот, у кого я искал поддержки, уходил от ответа, опасаясь брать на себя часть ответственности за решение, стоящее жизни тысяч людей.

– Скажи, монах, а как бы поступил на моем месте Мирча? Ведь ты вроде бы хорошо знал его. Как?

– То мне неведомо.

– А в твоих снах?

– В моих снах я не слышал слов молодого князя, твое высочество, – Иоанн поднялся с кресла, шагнул навстречу. – Ты – князь, сильный мира сего, а я простой мужик, который раньше умел только лихо махать мечом, а сейчас молиться да работать на пасеке. Да простит меня твое высочество, но я осмелюсь сказать то, что думаю. В твоей душе нет мира, от этого и приходят страдания и сомнения. Суета земная затмевает небесное.

– Вот как… Я строю церкви, жертвую монастырям земли и деньги. Разве этого мало?

– В твоей душе нет мира, твое высочество, – повторил он.

– Политика – это грязь, брат Иоанн, и я обречен в ней возиться. Чтобы защитить свою страну, нужна сила. Одними молитвами людей не спасешь. Я готов вступить в союз с католиками, готов на все, лишь бы у таких, как мой сынишка Влад, было будущее. Я готов ответить за прежние грехи и готов совершать новые, лишь бы достичь своей цели. Я видел поверженный Константинополь и ради его освобождения готов пожертвовать всем, даже своей бессмертной душой. Моя жизнь ничего не стоит в этой борьбе.

Иоанн ответил не сразу:

– Я не советчик и не судья тебе, милостивый государь. Только Господь может указать нам, грешным, верный путь. Я буду молиться за тебя и за твою семью. Приезжай почаще в Снагов – теперь ты навсегда связан с этой землей. И еще – бойся предателей. Предают не враги, а друзья. А теперь позволь мне уйти, милостивый государь.

– Куда ты?

– На могилу молодого князя.

– Ступай с Богом.

Он ушел, а я еще долго стоял у окна, наблюдая за шагавшим по двору человеком в пыльной рясе. Мне не стоило искать совета и поддержки у кого бы то ни было. Этот крест был моим, и только я мог решать, что ждало впереди мою страну, определяя, кто погибнет, а кто останется жить. На все была моя воля, моя – избранника Божьего…

Луна смотрела прямо в лицо, должно быть, этот мертвый неземной свет и навел на меня кошмарный сон. Я проснулся в холодном поту, пытаясь вспомнить, что именно пригрезилось, но видение стремительно ускользало, таяло, рассыпаясь на части. В этом сне был Мирча, и этот сон был полон запредельной муки и отчаянья. Больше память не оставила никаких подсказок, только страх. А колкие лучи колдовского светила падали на лицо, и я ощущал, как сквозь кожу просачивается могильный холод.

Стараясь избавиться от необъяснимого страха, я поднялся с постели, сжал руками виски, а потом вышел из помещения, направившись на крепостную стену, полагая, что свежий воздух вернет ясность мыслям. Лунный свет придавал ландшафту фантастический вид. Раздумья о ночном кошмаре не отпускали – я никогда не видел во сне детство и своих близких – они покинули меня навсегда и не желали встречаться даже в грезах. Но сегодня ко мне во сне приходил Мирча, и это внушало страх. Однако разум пытался найти реальное объяснение ночным видениям. Возможно, сон приснился под впечатлением разговоров с монахом, не так давно пришедшим в столицу из Снагова. Я не позволил брату Иоанну вернуться в монастырь, оставил при дворе, подумывая над тем, чтобы сделать его своим духовником. Мне импонировала его прямота, смелость, с которой он высказывал собственное мнение. Память этого человека была единственной ниточкой, связывавшей меня с прошлым, – Иоанн знал моего брата, видел отца и порой, вечером, когда выдавалось свободное время, я долго беседовал с монахом, вызывая образы минувшего. Иоанн не умел лукавить, с удовольствием, очень живо рассказывал о временах, когда служил под началом моего брата, но, когда речь заходила о последних часах жизни Мирчи, становился замкнут и молчалив. Иоанн носил в сердце какую-то тайну, чего-то недоговаривал – это внушало тревогу и навевало дурные сны.