Богомил Райнов - Странное это ремесло

Помимо всего прочего, благодаря некоторой дозе педантизма, унаследованной мной, вероятно, от Старика, я порой тратил очень много времени на дотошное изучение всякий мелочей. Взявшись исследовать Чрево Парижа, я в течение многих недель чуть не каждую ночь проводил до рассвета среди толкотни и гомона рынка. Если мне взбредало в голову описать страстную любовь, которую французы питают к собакам, я обязательно торчал на всех конкурсах породистых собак, бродил по собачьему кладбищу, списывая наиболее душераздирающие эпитафии, изучал ассортимент в магазинах собачьего питания и туалетных принадлежностей для собак — от специальных колбас для нежных песьих желудков до резиновых костей, предназначенных для собачьих игр; изучал, как обстоит дело с пансионами, школами и больницами для собак, каковы тарифы в этих прославленных заведениях, какие стоят цены на различные породы и многое, многое другое. Я собирал материалы с таким увлечением и в таком изобилии, что однажды вдруг спохватился: я пишу книгу уже не о городе, а только о его собаках. А ведь Париж — не только огромная псарня.

Но как ни больно мне было признаться себе, что я взялся за непосильную, а может быть, и нестоящую задачу, что я коплю ненужные записи, а между тем не пишу и никогда не напишу книги о Париже, рано или поздно признаться в этом пришлось.

Однажды я сидел в одном из залов Дворца Правосудия на слушании нашумевшего дела. В парке Сен-Клу двое парней подстерегли парочку, которая пришла туда на любовное свидание, и самым зверским образом убили ее. Обе жертвы были молоды, а убийцы — еще моложе. В стране, где преступления вовсе не редкость, подобное происшествие вряд ли привлекло бы особое внимание, если бы не одна деталь: отсутствие каких-либо вразумительных мотивов. Когда человек убивает из алчности, ревности или в сексуальном неистовстве, это считается чуть ли не в порядке вещей. Но когда он убивает без всякой видимой причины, общество не в силах этого понять. А раз не понимает, то негодует.

Адвокат обвиняемых не принадлежал к числу светил судебной палаты, но добросовестно старался им подражать. Он был то язвительным и патетичным, как Морис Гарсон, то фамильярным и внешне добродушным, как Рене Флорио, то возвышенным и всепрощающим, как Поль Боде. Другими словами, это был компилятор и эпигон, но эпигон одаренный, владевший в совершенстве богатым арсеналом мимики и жеста. Я следил за непрерывно меняющимся выражением этого артистичного, подвижного лица — то иронического, то недоумевающего, то негодующего, то растроганного, — смотрел на широкие, красноречивые жесты рук, картинно размахивавших черными складками тоги; слушал приятный баритон, виртуозно владевший всеми модуляциями богатой адвокатской арии, и вдруг отчетливо понял, что меня держит здесь этот спектакль сам по себе, а вовсе не профессиональная писательская задача, что никогда я не использую и даже не собираюсь использовать для своей книги этот судебный процесс, который через неделю будет всеми забыт; что меня интересует другое, знакомое и оставшееся неизменным со времен Домье: мрачная атмосфера этого зала, театральная аффектация черных и пурпурных мантий, роли, которые добровольно исполняют все эти люди: щедрая взволнованность оратора, кокетливость его юной помощницы, явно сознающей, что черная мантия и белый воротник ей удивительно к лицу, показное благородство председателя суда, профессиональная свирепость прокурора и фальшивая маска раскаяния на лицах подсудимых. Нет, я не собирал материала для книги, я коллекционировал впечатления со страстью и увлеченностью бескорыстного собирателя.

В моих поступках действительно не было никакой заранее обдуманной цели. Адвокат старался доказать, что то же самое относится к действиям его подзащитных, — ведь непредумышленное убийство редко влечет за собой высшую меру наказания. Вторым тезисом защиты было, что убийцы, которые сидели теперь потупившись на скамье подсудимых, по сути тоже жертвы. Жертвы самоизоляции, обусловленной социальными условиями, жертвы деформированного представления о героизме и общественного климата, в котором мало-помалу стирается некогда отчетливая грань между добром и злом.

— Они не психопаты, — адвокат охотно поддержал бы версию о невменяемости, но экспертиза уже доказала обратное, — но случалось ли нам задуматься над тем, где в точности проходит водораздел между патологией и нормой? У этих юных существ представления о нравственных ценностях так же неразвиты, как у младенцев. Двое младенцев, двое жестоких младенцев, ужасающе жестоких, согласен, но которые даже не сознают своей жестокости, — вот что являют собой, господа присяжные, эти существа, которые сейчас надеются, что вы, господа, вы, с вашим твердым представлением о добре и зле, примените не только роковую силу разрушения, но и целительную силу перевоспитания…