Хуан Марсе - Чары Шанхая

Супруге Леви двадцать четыре года, она удивительно красива той надменной и холодной красотой, которая встречается у знатных китаянок. На ней нарядное чипао из голубого шелка с высоким воротничком, без рукавов и с разрезами по бокам. Длинные черные волосы собраны в пучок, из которого торчат нефритовые шпильки. Ким испытывает то же чувство, как и в тот миг, когда он впервые взглянул на город с палубы «Нантакета»; ему хочется продолжить недавние размышления о судьбе, приведшей его в дом прекрасной китаянки. Он неспешно любуется своей собеседницей, и ее облик кажется ему давно знакомым, словно он уже встречал ее когда-то, много лет назад, или, быть может, видел во сне: чистый перламутровый лоб, тонкие высокие брови, медового цвета глаза, выпуклый подбородок и, главное, накрашенный алой помадой рот: едва увидев его, он тотчас понял, что это те самые призрачно-таинственные губы, которые горят любовным пылом на странице украденной книги. Кто запер их отпечаток в каюте ржавого грузового судна, неустанно бороздящего моря и океаны? Быть может, кто-то хотел сберечь их былой жар?…

Вежливо улыбаясь, Чень Цзин внимательно выслушивает, что ей советует предпринять Ким в целях личной безопасности, но ее улыбка загадочна и холодна. Затем она говорит, что гостевая комната готова, и зовет старого слугу по имени Дэн. Кроме него в доме имеется также горничная-сиамка, повар и служанка Айи, исполняющая, как скоро выяснит Ким, обязанности личной прислуги госпожи. Чень Цзин говорит на безукоризненном французском, у нее мягкий выговор и чистый мелодичный голос. Она училась в Шанхае в lycée français [16] Французский лицей (фр). и была дочерью богатых торговцев из Тяньцзиня, чьи дела стремительно пошли в гору в двадцатые годы, когда они занялись продажей опиума и обосновались в самом центре французской диаспоры, на Рю-дю-Консюла.

Прежде чем удалиться, Чень Цзин предупреждает Кима, что светская жизнь заставляет ее почти каждый вечер бывать на людях. Сегодня, например, она приглашена на коктейль, который устраивают в «Катай-Отеле».

— Вероятно, вы отправитесь со мной, — добавляет она, бросив беглый взгляд на мятый костюм гостя. — Но сейчас вам, несомненно, хотелось бы принять ванну и хорошенько отдохнуть. Тенг исполнит все ваши пожелания… Добро пожаловать, надеюсь, что вам будет уютно в моем доме, мсье Франк.

— А я надеюсь, что не причиню вам неудобств, мадам.

Ким отправляется в свою комнату и, пока Дэн готовит ему ванну, разбирает чемодан и прячет в надежное место украденную книгу. Мысленно он повторяет ее имя: Чень Цзинфан, отметив, что оно звучит нежно, словно ласковое прикосновение, ненавязчиво напоминая о том, что привело его сюда — оберегать ее от малейшей опасности: Цзин — безмятежность, Фан — благоухание. У него светлая и просторная комната, наполненная умиротворяющим сладковатым ароматом лакированной мебели. Перед ним высокая стеклянная дверь на террасу, откуда доносится нежный запах цветов, и Ким выходит туда, чтобы полюбоваться рекой, которая, извиваясь, точно змея, течет к востоку, окруженная голубоватой туманной дымкой.

Шло время, портрет Сусаны продвигался, и вместе с тем я осознавал, как в моей душе растет ощущение зависимости: с каждым днем я все больше и больше чувствовал себя пленником этого никчемного рисунка, который никак не соответствовал бредовым фантазиям капитана Блая и при этом не имел ничего общего с захватывающими историями, которые по вечерам рассказывал Форкат. Моя Сусана, нарисованная цветными карандашами, нисколько не походила ни на бледный призрак смерти, предназначавшийся для капитана, ни на портрет хорошенькой куклы из фарфора и шелка, который сама Сусана мечтала подарить отцу. У меня не получались даже детали: я хотел, чтобы терраса была похожа на оранжерею — такой я ее видел — однако своего не добился, поскольку там ничего не цвело; я попытался изобразить на бумаге чистый лоб Сусаны и бархатные розы ее щек, становившихся с каждым днем все более румяными, но у меня выходила безжизненная картонная маска. Я поделился своими наблюдениями с братьями Чакон: постепенно болезнь делала Сусану все более прекрасной, более простой, родной, притягательной; Сусана приобретала горячую болезненную чувственность, которую я по мере сил старался передать на своем рисунке, и конечно же, тщетно.

Таков был рисунок для капитана Блая, который Сусана в шутку называла «портрет бедной доходяги-туберкулезницы на фоне ядовитой трубы». Другой рисунок, который она собиралась послать отцу, я едва начал, и эта задача казалась мне несравненно более сложной. Однажды ночью мне приснилось, что я порвал рисунок на тысячу кусков, а вместо него набросал тушью неуклюжие очертания «Нантакета», который плыл на Дальний Восток, а мы с Сусаной ехали зайцами, спрятавшись в самом укромном уголке трюма.