Амели Нотомб - Гигиена убийцы

— Не дать ли вам успокоительное, господин Тах? По-моему, вы чересчур возбуждены, как бы это вам не повредило.

— Есть от чего возбудиться! Я и забыл, что можно быть до такой степени счастливым.

— Что же вас так осчастливило?

— Я же сказал вам: я душу Леопольдину.

— И этим счастливы?

— Еще как! Моя кузина возносится на седьмое небо. Голова ее запрокинута, дивный рот приоткрыт, огромные глаза устремлены в бесконечность, а может быть, наоборот. Все ее лицо — улыбка, — и вот она мертва, я разжимаю руки, выпускаю ее тело, оно соскальзывает в озеро, покачивается на поверхности — глаза с восторгом смотрят в небо, а потом Леопольдина погружается в воду и исчезает в глубине.

— И вы ныряете за ней?

— Не сразу. Сначала я размышляю о том, что сделал.

— Вы довольны собой?

— Да. Я громко смеюсь.

— Смеетесь?

— Да. Я думаю о том, что обычно убийцы проливают кровь, я же, не пролив ни капли крови моей жертвы, остановил ее кровоизлияние и возвратил ей бессмертие, исконное и бескровное. Как не посмеяться над таким парадоксом?

— У вас на диво своеобразное чувство юмора.

— Потом я смотрю на озеро: ветер уже покрыл его поверхность мелкой рябью, сгладив круги там, куда упало тело Леопольдины. Этот саван кажется мне достойным моей кузины. Внезапно я думаю о ее утонувшей тезке и напоминаю себе: «Берегись плагиата, Претекстат, опасайся законов жанра!» И я ныряю в зеленоватую глубину, где ждет меня моя кузина, еще такая близкая и уже таинственная, точно обломок затонувшего храма. Длинные волосы колышутся над ее лицом, и она улыбается мне загадочной улыбкой Атлантиды.

Долгая пауза.

— А дальше?

— О, дальше… Я выплыл с нею на берег и поднял на руки невесомое, гибкое, как водоросль, тело. Я отнес ее в замок, где при виде двух юных нагих тел поднялся настоящий переполох. Все сразу заметили наготу Леопольдины, до которой далеко было моей. Можно ли представить себе нечто более нагое, чем труп? И началась комедия: охи-ахи, слезы, причитания, сетования на судьбу и на мою оплошность, отчаяние — в общем, кич, достойный пера третьеразрядного писаки. Когда в роли постановщика выступаю не я, картины получаются самого дурного вкуса.

— Вы должны были понять горе всех этих людей, особенно родителей покойницы.

— Горе, горе… Это явное преувеличение. Леопольдина была для них лишь абстракцией, прелестной и чисто декоративной. Три года мы практически постоянно жили в лесу, и это их не особенно беспокоило. Они и не видели ее почти никогда. Эти помещики, знаете ли, жили в плену условностей; они оценили ситуацию и разыграли сцену на тему: «Безутешные родители над телом утонувшей дочери». Сами понимаете, тени каких великих витали над этими милейшими людьми. Не Леопольдину де Планез де Сен-Сюльпис оплакивали они, но Леопольдину Гюго, Офелию и всех на свете утопших невинных дев. Они видели перед собой отвлеченную идею трупа, можно даже сказать, что для них это был чисто культурный феномен, а скорбь стала лишь поводом показать свою образованность. Нет, только один человек знал истинную Леопольдину, только один имел право рыдать над ней — я.

— Но вы не рыдали.

— Убийце оплакивать свою жертву — согласитесь, это несколько непоследовательно. И потом, кому как не мне было знать, что моя кузина счастлива — счастлива навеки. Поэтому я один безмятежно улыбался среди разноголосых стенаний.

— За что с вас было спрошено впоследствии, я полагаю.

— Правильно полагаете.

— Только полагать и остается, поскольку ваш роман практически на этом и обрывается.

— В самом деле. Как вы могли заметить, в «Гигиене убийцы» доминирует вода. Завершить книгу пожаром в замке значило бы нарушить столь идеальный водный баланс. Терпеть не могу, когда художники соединяют эти две стихии, огонь и воду, — в подобном банальном дуализме есть что-то патологическое.

— Не пудрите мне мозги. Вовсе не эти метафизические соображения заставили вас так резко оборвать рассказ. Вы же сами мне говорили, что перо ваше остановилось по некой таинственной причине. Я напомню вам последние страницы: вы оставляете тело Леопольдины в объятиях скорбящих родителей, кое-как, общими до цинизма словами, объяснив им ее смерть. Роман заканчивается следующей фразой: «И я ушел в свою комнату».

— Не такой уж плохой конец.

— Пожалуй, но читатель не удовлетворен.

— Не такой уж плохой результат.

— Для метафорического чтения — да. Но не для того, плотского, на котором настаиваете вы.