Амели Нотомб - Гигиена убийцы

— Да я кристален! Это вы не желаете признать, что моя любовь — самая прекрасная из всех возможных.

— Мое мнение на этот счет интереса не представляет. Зато мне очень хотелось бы знать, что об этом думала Леопольдина.

— Леопольдина благодаря мне была счастливее всех.

— Счастливее кого? Всех женщин? Всех безумиц? Всех больных? Всех жертв?

— Вы совершенно не умеете смотреть в корень. Благодаря мне она была счастливее всех детей.

— Детей? В пятнадцать-то лет?

— Именно! В том возрасте, когда девочки дурнеют, покрываются прыщами, обрастают волосами, плохо пахнут, становятся грудастыми, толстозадыми, злобными и глупыми — женщинами, одним словом, — Леопольдина была — дитя, прекраснейшее и счастливейшее дитя, самое необразованное и самое мудрое, самое что ни на есть дитя, и все это только благодаря мне. Я уберег ту, кого любил, от тяжкой женской доли. Попробуйте-ка найти пример любви прекраснее, чем эта!

— А вы абсолютно уверены, что ваша кузина не хотела становиться женщиной?

— Как она могла хотеть такого? Она была для этого слишком умна.

— Я не прошу вас высказывать свои догадки. Я спрашиваю, говорила ли она вам в ясных словах: «Претекстат, лучше умереть, чем расстаться с детством», да или нет?

— Ей не нужно было говорить мне об этом. Это само собой разумелось.

— Так я и думала: она никогда не давала вам своего согласия.

— Повторяю: в этом не было нужды. Я знал, чего она хочет.

— Вы знали, чего хотите вы.

— Мы с ней хотели одного и того же.

— Естественно.

— Вы на что это намекаете, хамка сопливая? Уж не воображаете ли вы, будто знаете Леопольдину лучше, чем знал ее я?

— Чем дольше я с вами говорю, тем больше в этом убеждаюсь.

— Слышать такое все же лучше, чем быть глухим. Я скажу вам одну вещь, до которой вы с вашим бабьим умишком наверняка не додумались: никто — понимаете вы — никто не знает человека лучше, чем его убийца.

— Ну вот, слово сказано. Вы признаётесь?

— Признаюсь? Это не признание, вы ведь и так знали, что я ее убил.

— Представьте себе, у меня до последней минуты оставалось сомнение. Трудно поверить в то, что Нобелевский лауреат — убийца.

— Как? Вы не знали, что убийцы как раз имеют больше всех шансов отхватить Нобелевскую премию? Возьмите Киссинджера, Горбачева…

— Да, но вы-то Нобелевский лауреат по литературе.

— Вот именно! Нобелевские лауреаты мира часто бывают убийцами, а Нобелевские лауреаты по литературе — убийцы всегда.

— С вами невозможно говорить серьезно.

— Я серьезен, как никогда в жизни.

— Метерлинк, Тагор, Пиранделло, Мориак, Хемингуэй, Пастернак, Кавабата — все они убийцы?

— Вы этого не знали?

— Нет.

— Я мог бы просветить вас на этот счет.

— А можно поинтересоваться вашими источниками информации?

— Претекстат Тах не нуждается в источниках информации. Источники я оставляю другим.

— Понятно.

— Ничего вам не понятно. Вы сунули нос в мое прошлое, покопались в моих архивах и удивились, наткнувшись на убийство. А ведь удивительно было бы обратное. Если бы вы дали себе труд столь же дотошно исследовать архивы всех этих Нобелевских лауреатов, то, вне всякого сомнения, обнаружили бы там горы трупов. Иначе не видать бы им Нобелевской премии как своих ушей.

— Вы обвиняли вчерашнего журналиста в том, что он путает причину и следствие, а сами? Вы даже не путаете их, вы лепите их из ничего.

— Я великодушно предупреждаю вас если вы собрались помериться со мной силами на поле логики, ваши шансы равны нулю.

— При вашем понимании логики — не сомневаюсь. Но я пришла сюда не дискутировать.

— Зачем же вы пришли?

— Удостовериться, что вы — убийца. Спасибо, что развеяли мои последние сомнения: я ловко вас надула, мой блеф сработал.

Толстяк залился гадким смехом.

— Ваш блеф! Великолепно! Вы думаете, будто способны надуть меня?

— Я имею все основания так думать, потому что сделала это.

— Эх вы, самонадеянная пустышка! Да будет вам известно, блеф — это выкачивание информации. А вы ничего из меня не выкачали, потому что я сам выложил вам всю правду с первого хода. С какой стати я стал бы скрывать, что я — убийца? Правосудия мне бояться нечего, меньше чем через два месяца я умру.

— А как же ваша посмертная слава?

— Она от этого только ярче воссияет. Я уже вижу витрины книжных магазинов: «Претекстат Тах, Нобелевская премия убийце». Мои книги будут раскупать, как горячие пирожки. То-то порадуются издатели. Поверьте, это убийство — большой подарок для всех.