Владимир Кормер - Наследство

— Все равно, — Ольга села теперь возле Вирхова, спиной к столу и вполоборота к Тане. — Смотри, совсем как Петенька Верховенский. Я про это не могу уже слышать. Сколько раз мы уже слышали об этом за два дня? Сто, тысячу? По-моему, он поглупел за последнее время… Удивительно! Так он горел, так ждал, пока у него будут единомышленники, так презирал нас за бездействие… а теперь, когда эти единомышленники наконец появились, то что же оказалось? Вздор! Я их видеть не могу!..

— Нет, а самое главное, — снова перебил ее Митя, — что все, в сущности, обман\ Ведь что он обещал? А что сам сделал?

— Целлариус выгоняет его, — заметил Вирхов.

— Кто это, кто? — переспросила Таня.

Ей указали на толстого, дергающегося в тике, смешливого еврея, который тоже явно был зван сюда впервые и весело озирался, вертясь на скамье.

— А за что он его выгоняет?

— За деятельность!. — ответила Ольга, как и требовалось, кратко, одним словом, и Таня тотчас почувствовала, что опять страдает, потому что это опять было не простое словцо, а то, что раньше называлось mot.

— Зачем же вы позвали его сюда? — спросила она, имея в виду Целлариуса, выгонявшего Хазина. Ей пришлось повторить, Ольгу кто-то отвлек. — Зачем же вы позвали его сюда?

— А что ему было делать?! — вскипела вдруг Ольга. — Хазин сам виноват. Целлариус держал его ни за что, из милости. Тот два года ходил только получал деньги и делал ему разные пакости. Таскался пьяный по институту, поджег какие-то плакаты… Конечно, у Целлариуса были через это неприятности. Надо иметь хоть каплю порядочности. У Вирхова вот хватило же совести самому подать заявление…

Вирхов смолчал.

— Ну так вот, — продолжала Ольга, отвернувшись и уже тише. — А потом Целлариуса вызвали в первый отдел, сказали, что Хазиным интересуется КГБ, и предложили ему его уволить. Что ему еще остается делать?

— Я думаю, что все же пока что Целлариуса никуда не вызывали, — тихо сказал Вирхов.

Митя возразил таким тоном, что всем было ясно, что он хочет быть справедлив и стать выше обид и счетов:

— Нет, нет, это напрасно. У них, конечно, есть сейчас основания…

В комнату вошли две молодые, плохо одетые женщины, одна из них беременная. Это и были жены тех, за кем Митя Каган уехал в деревню. Развязывая платки и бросая пальто в общую кучу, они стали рассказывать, как свозили всех детей в одно место, потом укладывали их спать и ждали бабку. Мужья их отправились сегодня в прежнюю свою деревню, в Покровское, и завтра ждут к себе всех желающих. Вспомнив прерванный разговор, Таня спросила, что за деятельность у Хазина.

— Бесовщина, — снова кратко сказала Ольга, и Захар со гласно кивнул. — Мы все (…), — продолжала Ольга, — все хотим (…), но почему в России, как только дело идет (…), так сразу начинается гадость?!

— А в чем ты видишь эту гадость? — спросил Вирхов.

— А ты не видишь ее?

— Я не вижу.

— А я вижу. Вижу в том, что меня хотят заставить делать то, чего я не хочу! В том, что это (…) наоборот! Почему если кто-то думает иначе, чем они, то это уже подлость, это приспособленчество?! Это трусость? Я хочу быть человеком со своим мнением и жить, как я хочу, а не как они хотят… А то как они говорили, когда бегали с этим письмом в защиту Иркиного хахаля? Нас, видите ли, не интересует, почему ты подписываешь и о чем ты при этом думаешь! Подписывая, ты становишься просто социальной единицей и в качестве таковой только и имеешь значение… Сволочи!

— Это не он, это Васенька из Питера говорил, — поправил Захар.

— Това'гищ из Пите'га! — нарочно картавя, закричал именинник.

— Правда, что он сын какого-то ленинградского туза? — спросила Таня, пытаясь попасть им в тон.

— Ныне покойного, — отвечал Захар, — только не сын, а внук.

— Но меня удивляет не то, — продолжал Захар, — меня удивляет то, что между ними такая дружба. Странная для меня дружба! Мы же Васеньку знаем очень хорошо. Мы ведь знали его, еще когда он был просто модный и дешевый мальчик и основное время проводил на бегах… Мы же все это видели. Все его развитие было на наших глазах… Теперь он занялся политикой! Сколько здесь обыкновенного тщеславия, сколько комплексов!..

Митя заметил:

— Вообще того, что называется «человеческое, слишком человеческое».

Молчавшая до сих пор, белая, с свободно ниспадавшими длинными волосами холодного, отдававшего в зелень цвета, с простым, истовым и стервозным выражением лица девушка в старом вязаном платье, висевшем на ее угловатых плечах, подала голос, высокий, с какою-то волнующей полублатною хрипотцой; чуть играя своей приблатненностью: