Владимир Кормер - Наследство

— Душа моя, если б ты только знала, что тут у нас делается! _ сказала Анна. — Мы сейчас только тем и занимаемся, что возрождаем русскую идею да русскую государственность. Ха-ха-ха, мы-то, конечно, главным образом разгова риваем, но кто его разберет! Черт знает до чего дожили!

Появившись на другой день в доме у Анны, где собиралось тамошнее общество, Наталья Михайловна после первых восклицаний и расспросов, как только возобновился прерванный ее приходом разговор, услышала именно о возрождении русской государственности, о нежелании Москвы терпеть своевольство масс, вчера еще бывших опорой власти, и еще о необходимости возвращения.

Говорил невысокий худенький человек, в котором Наталья Михайловна сначала не признала постаревшего и поблекшего, подававшего когда-то надежды цивилиста Про-ровнера, избравшего потом литературную линию и писавшего под псевдонимом в «Речи». Когда-то кто-то божился Наталье Михайловне, что Проровнер на самом деле обрусевший грек и лишь выдает себя за еврея — то ли из голого авантюризма (предки его были, конечно, все до одного контрабандисты и перекупщики краденого), то ли преследуя свои тайные никому не ведомые цели; настоящей его фамилии Наталья Михайловна не помнила.

— Ну так вы что хотите сказать? — спрашивал Проровнера рыжий бородач, священник — отец Иван Кузнецов.

— Я хочу сказать, что если бы Робеспьер удержал за собой власть, то он изменил бы свой образ действий! Он восстановил бы царство закона! Вот что я хочу сказать! — отвечал Проровнер.

Присутствовавшие были все свои и свободно расположились в хозяйском кабинете. Анна, привычно утомленная ежедневными гостями, беспорядком и частыми поездками в Берлин, Мюнхен и другие центры искусств, где она пристраивала мужнины пьесы и прочую литературную поденщину, разносила чай. Ее муж, растолстевший, отпустивший длинные усы и огрубевший, не противился вторжению иноплеменников и на диване, за спинами гостей, лишь лукаво улыбался спросонок, вполуха внимая звукам чересчур быстрых для него невнятных русских речей.

— Как же нам поступить? — спросил стоящий в проходе у косяка манерный юноша. — Предположим, что мы вернемся? Но мы должны вернуться с какими-то идеями?..

Это был сын какого-то бывшего сенатора.

— Я знаю, вы просто боитесь, — сказал Проровнер отцу Ивану и юноше.

— Простите, — вмешался Андрей Генрихович, истосковавшись за десять с лишним лет по родному разговору о политике, — вы утверждаете, что революция переродилась. Что крайности ее исчезли, появилось чувство меры, властью руководит желание разума, эволюционного развития, реформ… Вы называете это Русским Термидором, но ведь за французским Термидором пришел Бонапарт. Что вы скаже те об этом? Как обстоит дело с бонапартизмом в России?!

— А что вы имеете против него?! — обрадованно вскричал Проровнер.

Сидевший в полутьме у книжного шкафа человек, который прежде, когда Наталья Михайловна вошла, здоровался с нею как давний знакомый, но которого она не узнала, пошевелился, и Проровнер, решив, что тот не одобряет его, встрепенулся, потревожив немца:

— Ах, простите, простите, Дмитрий Николаевич. Я, конечно, понимаю лучше, чем кто-либо другой, разницу наших положений. Я, конечно, человек без роду без племени, и вас связывало с Россией значительно больше связей, чем меня, чтобы я мог так запросто рассуждать о судьбах скорее вашег о, чем моего Отечества… — Он побагровел от унижения, на которое обрек сам себя. — Да, ваш род — это как бы непосредственная компонента движения российской истории, тогда как все мы… уподобляемся словно мелким частицам… Я имею в виду, кроме того, и… м-м… те материальные, что ли, связи, соединявшие вас…

Тот, которого назвали Дмитрием Николаевичем, подвинулся вперед, и тотчас же Наталья Михайловна сообразила, кто он таков.

Это был Дмитрий Николаевич Муравьев, лицо до войны весьма известное, историк-медиевист, довольно талантливый, но отошедший в предреволюционные годы от истории ради политической деятельности, сын и внук видных сановников всех последних царствований, женатый на дочери сибирского золотопромышленника, принесшей ему, по слухам, семь миллионов, и сам миллионер. Дед Натальи Михайловны был когда-то в приятельских отношениях с его дедом.

— Вы должны признать, — повторял между тем Проровнер, тоже наклоняясь вперед и облокачиваясь на колени Ан-ниного немца, — вы должны признать, что происходящее сейчас в России — важней, чем разрыв ваших связей.