Владимир Кормер - Наследство

Нет, я не любила его, — улыбнулась она, — я вам опишу его потом, если захотите… Вы, может быть, его знаете.

Улыбаясь, она затихла, склонив голову набок и прислушиваясь к самой себе. Вирхов ожидал, что дальше, после этого тихого начала, должна следовать драматическая развязка, но собеседница его все сидела в своей милой задумчивости, и лишь неясные быстрые тени пробегали по ее лицу. Вирхов почтительно молчал.

— Таня, — осмелился он. Она вскинула голову:

— Ах, простите, простите! — она покраснела и стала поправлять волосы. — Я вспомнила свое тогдашнее платьице и принялась соображать, где же оно может быть теперь. Последний раз я его надевала, когда мы ездили с мамой осенью пятьдесят первого года в Ленинград. Мама, конечно, очень сердилась на меня за это платье. А такое прелестное было платьице. Неужели она его выбросила?

Совсем смутившись, что ему приходится так грубо перебивать это приятное ее воспоминание, стыдясь своей невоспитанности, Вирхов тем не менее сказал:

— Таня, простите и меня тоже, вы не дорассказали о Медике.

— Мелик? — Она нахмурилась, будто даже досадливо, но, быть может, это только так показалось ее мнительному гостю, потому что тут же серьезно, померкнувшим тоном она произнесла:

— Что ж Мелик… Он вернулся уж не знаю откуда, из лагеря, или из ссылки, или из армии. Не знаю. Скорее всего, из ссылки. Ему, кажется, не было запрещения проживать в Москве, но прописки у него тоже не было. Он вернулся летом, 12 июня, и хотел поступить в Университет.

— Это какой был год? — уточнил Вирхов.

— Сорок восьмой. В этом же году вернулась и мама, но позже, осенью. А тогда, летом, — на лицо ее опять набежала тень, углы рта вздрогнули, и Вирхов ощутил мгновенный ток жалости к ней, а также ревности, ясно представляя себе, что могло быть летом, когда вернулся Мелик.

Видно, почувствовав это его сострадание, словно в благодарность уже не опуская глаз, она продолжала:

— Я помню, как он вернулся. Я стирала в ванной, это было там, в Трубниковском, у Наташи. У меня был еще экзамен, я должна была 14-го сдавать классическую латынь. Я стирала и вспоминала глагол perire (находить), может быть потому, что перед этим долго искала поясочек от своего халатика и не могла найти. У меня был тогда очень милый халатик. Этот-то, что сейчас на мне, старый, мамин, она отдала мне, сама в таком ходить она уже не может, а тот был мой, собственный…

Не решаясь снова ее перебить, Вирхов долго слушал, как она описывала свой халатик, спрягала глагол perire и объясняла, какому святому надо молиться об утерянных вещах. Наконец она сама сказала:

— Ну вот. А потом в дверь постучали. У нас тогда вечно срывали звонок, и приходилось стучать. Я открыла, а он стоит, такой худой, черный, привалился так к притолоке и не входит. Я его сразу узнала. Я ему тут же и рассказала про то, как спрягала только что «находить». Ведь я его нашла, правда?

— Ну, скорее уж это он нашел вас, — решился пошутить Вирхов.

— Это не имеет значения, — строго возразила она. — Я говорю о мистической стороне дела.

— Да, безусловно, — поспешил Вирхов. — Ну, а потом?

— Потом он готовился в Университет, — сказала она суховато, несколько все же обиженная нетонкостью своего собеседника. — Я с ним занималась. Помогала ему. Он жил по знакомым, то у одних, то у других, чаще всего даже не в Москве, а где-то поблизости. Но не в Покровском. Потом его не приняли, то ли он сам провалился на экзамене, то ли его провалили намеренно, понять было трудно, хотя я провожала его до самых дверей и все время ждала его, никуда не уходила. В чем дело, узнать было трудно. Он поступал на психологический факультет, я там никого не знала, а те люди, которых я просила узнать, этого для меня не сделали. Может быть, нарочно, — жестко сказала она. — Я попросила об этом одного человека, который клялся, что любит меня. Но он этого не сделал. Вернее, сказал, что ходил, но ему якобы ничего не ответили. Если бы я тогда была не так на ивна, я бы догадалась, что он обманывает меня, и это уберегло бы меня и от других вещей, достаточно неприятных, — она не выдержала и посмотрела в сторону. — Но он уверял меня, что сделал все и что это еще вдобавок было для него чрезвычайно опасно, так как навлекло подозрение. Он был старше нас, воевал, был в окружении, он говорил — в окружении, и на него действительно иногда косились, но как будто он мог доказать алиби, так что был и в партии, и вообще продвигался быстро. Он и сейчас существует, пишет без конца статьи, книги. Встретил как-то меня у знакомых: «Таня, дорогая, почему не заходишь? Мы с Эрной будем так рады». Какое радушие! — с презрением повела она плечами.