Петр Горелик: Навстречу смерти

– Веры в загробную жизнь я касаться не буду. Вера – дело личное. Сам я ни во что такое не верю, но понимаю, что истинно верующему близко то, о чем говорил Федор.

Нас прервал зуммер полевого телефона. Получилось, что я как бы завершил спор. Вызывали погрузочную команду. Слышно было, как старшина поднял солдат и группа ушла в темноту. До нас доходил рев тягачей: это выстраивались в колонну и уходили со станции оставленные с утра орудия.

Федор вышел из избы заправить бензином гильзу – фронтовую “лампу”. Спать не хотелось. Иван Алексеевич достал колоду карт, бумагу и предложил сыграть “по маленькой”. Пехотинец признался, что еще не научился. Иван Алексеевич уверенной рукой расчертил пульку и, обращаясь к нему, сказал:

– Смотри и учись, на фронте пригодится разгонять скуку в обороне.

Игра захватила. Федору шла карта, и, пока везло, он не спорил и не горячился. Но стоило везенью отвернуться, он ерзал на месте, ругался и готов был чуть ли не драться. К моим ошибкам относился спокойно. Сдерживал себя, только бурчал под нос. За игрой не заметили, как прошло время, как вернулись солдаты и стали укладываться в сенях. Гоша-пехотинец уже начал клевать носом.

Внезапно со свистом вырвалась пробка, закрывавшая отверстие гильзы. Язычок пламени и звук вырвавшейся пробки произвели неожиданное действие на дремавшего Гошу. Спросонья схватил он гильзу и, не выдержав обжигающей руки накаленной латуни, с силой бросил гильзу в сени. Бензин разлился, огонь захватил клочки сена близ порога и пополз в сторону лежавших на сене солдат.

“Пожар, горим!” – не своим голосом заорал лейтенант. Мы бросились к двери. Я с ужасом смотрел, как огонь подбирался к солдатам, и с еще большим ужасом думал об открытой огню соломенной крыше над сенями.

Крик разбудил солдат. Нерастерявшийся старшина схватил концы брезента и – откуда только взялись силы – выхватил брезент из-под вскочивших солдат и бросил его на огонь.

Мы вздохнули с облегчением. Большого пожара удалось избежать. Только под досками ступенек, ведших из сеней в горницу, виднелся слабый огонек. Я с благодарностью смотрел на старшину, как на нашего спасителя.

Оказалось, радость была преждевременной. Один из солдат решил погасить огонек, выскочил во двор, схватил первое попавшееся ему ведро и плеснул под доски ступенек. Огонь вырвался из-под досок, и пламя заполыхало с новой силой. В ведре оказался бензин. Тот самый бензин, которым Федор заправлял гильзу. Мы стояли растерянные. Только старшина не растерялся, мгновенно загнул брезент и сложенный вдвое накинул на крыльцо. Солдаты по его команде выскочили во двор и кто ведром, а кто руками стали загребать землю и набрасывать на брезент, начинавший тлеть.

И на этот раз опасность миновала.

Я вышел во двор. Тишина предрассветного утра оглушила меня после пережитого. Равнодушная к человеческим переживаниям природа завораживала и пленяла. Спокойно, будто не было на земле войны, висела в небе бледнеющая луна. Мирно пробегали редкие прозрачные облака. Едва слышно в безветренном прозрачном воздухе шелестели листья осокорей. Буйно зеленел крапивой и огромными лопухами оставленный хозяевами двор. В палисаднике желтели кусты акации. И вся эта красота наступающего майского утра тонула в запахах просыпающейся земли, ароматах зелени и цветов. Как ни был я далек от пережитого в эти короткие мгновения зачарованности природой, я стряхнул оцепенение. Мне представились страшные последствия могущего разгореться пожара. Мысленный взор рисовал жуткую картину: горящую избу, вздымающийся к небу огромный факел, освещающий все пространство складов, заставленное ящиками с боеприпасами и имуществом. Воздушная разведка немцев, привлеченная пожаром и обнаружившая то, что с таким трудом скрывалось от противника. Налет вражеских бомбардировщиков, взрывы боеприпасов, разлетающиеся на сотни метров по сторонам неразорвавшиеся снаряды, уничтожение имущества, необходимого для готовящегося наступления. “Даже если соломенная крыша и ветхая изба, – подумал я, – сгорели бы так быстро, что немцы не успели бы воспользоваться нашей преступной беспечностью, неизбежны расследование и трибунал. Засидевшимися далеко за полночь подвыпившими картежниками предстали бы мы перед следствием, и я как старший по званию – главным виновником. Позор. Штрафбат. Конец всему”.

Вернувшись в избу, я только и смог подойти к Семену Игнатьичу и, скрывая наворачивающиеся на глаза слезы, обнять его.