Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

А однажды его приглашали на свидание. Предлагалась встреча под колоннами Большого театра. Аря подумывал: а не разыгрывают ли его школьные приятели? Если решили разыграть, подумал он, то момент выбрали не совсем удачно — недавно пришлось отказаться от родителя-добровольца, высказать ему в путь-дорогу все свое комсомольское презрение, но как жить дальше? И он поехал к Большому театру с твердым намерением задать трепку насмешникам, припомнить им и французский, и тригонометрию. А если все же это Кристина?!

Среди колонн нетерпеливо прохаживалась в белой пуховой шапке с длинными, аршинными «ушами» Галя Пакулева. Не Кристина, а это страшилище писало ему таинственные записки, и переход от прекрасной надежды к отталкивающей действительности был настолько разительным и обидным, что Аря, не помня себя, побежал от Большого театра по Петровке. Вслед за ним помчалась Заячья Губа, диковато орала: «Аэроплан!.. Аэроплан!.. Аэроплан!..» День был сумрачный и слякотный, погода явно нелетная, однако прохожие, услышав вопли толстухи, у которой живописно трепетали за спиной длинные ленты «ушей», поднимали головы вверх, надеясь разглядеть в небе какой-нибудь невиданный летательный аппарат, вызвавший столь сильный переполох.

Зайчиха, несмотря на свою зефирную пышность, не отставала. Он прибавил в скорости, и она. Тогда он свернул направо, на Петровские линии, и она. Неглинную пересекал едва ли не подгибающимися ногами, тогда как у нее появилось, наверное, второе дыхание, и, сокращая между ними расстояние с каждой секундой, преследовательница, пользуясь малолюдством, грозила: «Догоню — задушу!» Изнемогая от усталости, Аря увидел спасительную вывеску Сандуновских бань, к его счастью, они парили и мыли. Ввалившись в предбанник, он прижался к двери спиной, показал глазами дежурному банщику с черной бабочкой и черными усиками, что за ним гонятся. Банщик, этот явный недобиток нэпа, наверняка подумал Бог весть что, приготовился уже незваного гостя передавать в руки властей.

В коридоре раздался топот, банщик решил, что наряд милиции прибыл, и вышел его встречать, как вдруг на него налетела запыхавшаяся толстуха с обезумевшими глазами, и Аря через дверь слышал такой разговор:

— Аэроплан там… Аэроплан… Аря…

— Аэроплан, мадемаузель, в Тушино-с, а здеся мущины голые-с!

— Аэроплан… Аэроплан…

— Мадемаузель-с, здеся не аэродром-с, а в чем мать родила-с. И вообще, помыв-с дам-с с другой стороны. Сами туда пойдете-с али в гепеу позвонить?

Дежурный банщик из соображений мужской солидарности представил дело так, что домогания Зайчихи представляли серьезную политическую опасность. И ему удалось отбить все попытки осатаневшей Зайчихи проникнуть во вверенное ему отделение и, вернувшись в предбанник, для верности закрыл дверь изнутри на ключ, и заговорщицки подмигнул беглецу с любовного фронта:

— Дело в шляпе-с! Заодно-с и помоетесь, молодой человек!

Дней через десять в классе на Аэроплана смотрели как на обреченного, а то и вовсе как на врага. Все ждали что его вот-вот заберут, поскольку Зайчиха написала на него заявление, в котором выражала гневное недоумение по поводу пребывания в комсомоле сына арестованного врага народа. Она сама объявила об этом с гордостью, и к нему на переменах никто не подходил, зато вокруг Зайчихи, упивавшейся своей твердостью, хороводились принципиальные доброхоты. Из тех, кто даже завидовал ей — не они, а она написала такое заявление.

«Может, банщика из Сандунов пригласить?» — раздумывал он и не решался, потому что такой старорежимный свидетель, если не испортит все дело, то не придет, а если придет, то все равно вызовет подозрение, что он с недобитым нэпманом заодно. И посоветоваться было не с кем, все отвернулись.

— Ты отрекся от него? — спросила перед собранием Кристина, которая была тогда комсомольским вожаком класса.

— Конечно, — как о само собой разумеющемся ответил Аэроплан. — Я и фамилию поменял.

— Тогда покрепче отрекайся, клейми и кайся, — прошептала она как стих и добавила: — Каяться не забывай. Ты должен раскаяться до конца, понял?

На собрании он с приличествующим моменту пафосом отрекался и клеймил, не забывая и каяться, а ему не верили, видимо, озабоченные проволочкой тех, кто должен был приехать и забрать. Признаться честно, Аэроплан и сам ждал, не понимал, почему не едут, ненависть ведь и у него требовала выхода и действия, а он ненавидел родителя-добровольца, который, будучи врагом, для того и усыновлял, чтобы воспитать его в своем духе. Однако Валдайского уже арестовали, если же приедут, то заберут и его, будь он хоть сотню раз вновь Около-Бричко — вот это последнее соображение никак не приходило в его страстно-воодушевленную голову. Он и мысли не допускал, что его могут не забрать — кто знает, быть может, в этом загадка великой силы пафоса.