Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

Три чемодана с рукописями он уже, оказывается, внес, за дверью оставалось еще два. Не считая бордюрного камня. Он пошел за ними, не без умысла открыл дверь ногой и отгрузил последнюю порцию творческого багажа так, чтобы перекрыть врагу все пути к отступлению.

Наступал час расплаты. Когда-то Аэроплан Леонидович встретил вусмерть пьяного Ивана Где-то, который заплетающимся языком сказал ему: «Да, да, не поэт я, а слегка рифмованный, скучный, здравый смысл. Мещанство, да? Конечно, оно, кондовое… Понимаю, что здравомыслие становится все больше преступлением — наступает время тех, у кого в жопе разгорается ррреволюционное пламя…»

Иван Петрович повидал на своей должности немало необычного и поэтому с завидным спокойствием разглядывал запыленные, когда-то черные фибровые чемоданы с железными уголками, а теперь мятые, битые, поцарапанные, с заржавевшими замками и ручками, подпоясанные старыми ремнями и бечевками и придавленные почему-то бордюрным камнем. Он подумал, что графоман всех времен и народов каким-то образом лишился жилплощади и с отчаянья решил перебраться в редакцию. Это наше, подумал с сочувствием Иван Где-то, — как что случилось, так сразу в редакцию. Причем в любую, лишь бы в редакцию — уж она-то прикажет Кому следует, наведет порядок.

Однако благодушное настроение покинуло его, как только рядовой генералиссимус бросил через гору чемоданов на стол полихлорвиниловую так называемую корочку с нелепой готической надписью «Вильнюс», под которой сквозь мутноватую прозелень читалось: «Опись первой части эпохальной огромеи «Параграфы бытия» в 5 (пяти) чемоданах отечественного производства общим весом 273 (двести семьдесят три) килограмма брутто».

— Примите по расписочку, будьте любезны, — подчеркнуто учтиво попросил Аэроплан Леонидович, и Иван Петрович почувствовал в этой нарочитости изощренное издевательство, месть за неудовлетворенные амбиции, уязвленное самолюбие, уверенность в том, что, наконец-то, они на коне. А раз так, то сшибка неизбежна, ибо воинствующая глупость уже пошла, да как пошла в атаку на архаичный, скучный, банальный и потому беззащитный здравый смысл. Чемоданы с ахинеей — малюсенький эпизодик, а фронт, как говорится, от Белого до Черного морей.

— Вам надо обратиться в службу вторсырья. Издательство макулатуру не принимает, оно ее выпускает, и талонов «на дюму» не выдает.

— В эпоху застоя вы, не спорю с вами антагонистически, считали это макулатурой. А здесь пять чемоданов, 273 килограмма гласности. Сейчас же, надеюсь, в связи с небезызвестной вам перестройкой все перекувыркивается и заново пересматривается. Опять с нуля! Небось, читали, а?

— А вы-то здесь при чем? — спросил Иван Петрович, оставив продолжение мысли при себе: дурак остается дураком, идиот — идиотом, объявляй им хоть сотню перестроек…

— При том, что вы организовали на меня форменное гонение за активное мое творчество. Поэтому я требую пересмотра всех рецензий, отзывов и так называемых редакционных заключений в мой адрес. Я требую от вас личного прочтения всех моих произведений, в противном случае вы своею черной кровью не смоете поэта праведную кровь, как писал Лермонтов, покроете себя позором в разрезе истории литературы . Я также требую издания моей поэмы «Ускоряя ускорение ускорения» за счет автора в соответствии со статьей конституции о свободе печати тиражом пять тысяч экземпляров.

Иван Петрович устал слушать рядового генералиссимуса пера, повернул голову к окну, смотрел на неразбериху крыш, антенн, бездействующих труб-дымоходов, сохранившихся от прежних времен и думал горькую думу свою. Читал, читал он галиматью под названием «Ускоряя ускорение ускорения», чудовищную смесь нахрапа и идиотизма, намеревался поспорить с автором насчет изобретения какой-то ножевилки, призванной почему-то здорово выручить неразумное человечество, решительно повысить культуру общепита в мировом масштабе. Параноидальный синдром выдается за сверхценную идею. Батенька, хотелось проникновенно сказать знаменитому поэмеру, вы проповедуете оголтелый примитив. Хочется попроще да подешевле, с максимальным коммерческим наваром, понимаю, но ведь это воровство, обкрадывание самого себя. Не в столовом ноже дело, не в нем, нелюбимом предмете общепита, а в упрощении до примитивизма всего и вся, от отношений между людьми до духовных потребностей, которые заменяются простейшими чувственными удовольствиями. В спрямлении, прямолинейности, пренебрежении, казалось бы, таким частностями, как нормы морали — под лозунгами борьбы за самое высоконравственное общество, разумеется. В результате — отказ от достижений культуры, не ведомства по этой части, а культуры в самом широком смысле, от самых высоких критериев, утверждение примитивного стандарта жизни. Ей-ей, вам, Аэроплан Леонидович и вашим коллегам, прорабам перестройки, некогда об этом задумываться — ведь наверху, как известно, при крутом перемешивании жизни оказывается первой самая легкая фракция. И называлась она во все времена дерьмом. И теперь стадия его всплытия… Если синдром у рядового генералиссимуса, то пусть будет не такой мохнатый… Господи, вразуми Аэроплана Леонидовича и други его, вразуми, будь милосердным!