Анна Матвеева - Есть! [litres]

Детективы любит папа. В его комнатке, которую он важно зовёт кабинетом, собраны как лучшие образцы жанра, так и его наипозорнейшие представители. В свободное от сельскохозяйственных занятий время мой папа, обросший, как все местные жители, седой бородой, любит полежать на диванчике с детективом в руках. Я слышу, как он взволнованно шелестит страницами и крякает. Сыщики, ведущие расследование в папиных детективах, обладают невероятными способностями, интересами и профессиями – помимо всем известных скрипача-химика, любителя орхидей и старой девы, в компании отметились инвалид детства, больной синдромом Туррета, еврейская многодетная мать, монах-травник, искусствовед, пекарь и даже ландшафтный дизайнер!

Я зеваю над японской книжкой так, что челюсти мои скрипят, как ставни в родительском доме. Всё не имеющее отношения к детективам чтение папа унёс в сени и сложил ровными стопками под окном. Наверное, там есть и мои детские книжки?.. Надеюсь, там нет моих собственных .

Надо бы сделать над собой усилие и произвести раскопки в давно позабытых стопках, этих чахлых бумажных останцах, только и ждущих подходящего момента, чтобы обрушиться. Я вернула японскую книжку в её родную щель на полке (справа – язвительный британский детектив, слева – грустная итальянская повесть с пятью убийствами) и пошла на розыски в сени. В «сенки», как говаривала ба Ксеня.

Моя неугомонная бабушка всегда готовила по самым сложным рецептам и в принципе не признавала лёгких путей. У неё если уж были блины – то самые сложные, с припёком и подскоком. Если пироги – то с настолько непостижимыми начинками, что ни один гость не мог разгадать, «чего она туда натолкала». Ба Ксеня возросла на дрожжах Елены Молоховец – ни та, ни другая ни за что не оценили бы прелестной современной кухни, лёгкой, как одуванчик…

Розыски в сенках первым же уловом принесли ту самую Молоховец с десятком пожелтевших закладок, каждая из которых была не просто бумажкой, а записанным рецептом. Бабушкины помидоры – сладкие, с чесноком и смородиновыми листьями! Сдобное печенье! Пирог с гвоздикой и корицей! И почему эти сокровища не попались мне раньше, когда мы с П.Н., как антиквары-стервятники, разбирали записи почивших старушек – этим бабушкам мы обязаны множеством фирменных рецептов… А мою родную – забыли.

Молоховец бережно отложена в сторону – как радостный повод. Я знаю, какое это счастье – не спеша пролистывать заляпанные страницы и гадать, чей палец отпечатался вместе с соусом в оглавлении, которое у Молоховец находится и в середине, и в конце книги. Лучшие рецепты – всегда с жирными пятнами на волнистых, набрякших страницах…

Количество счастья здесь, в Пенчурке, отрезанной от мира бородатыми раскольниками, ограничено, и потому я берегу его, как голодный путник – резервную шоколадку.

Под Молоховец лежит светло-голубой Сент-Экзюпери – открою где попало, прочту, и это будет про меня!

«Мне всегда была ненавистна роль наблюдателя. Что же я такое, если я не принимаю участия? Чтобы быть, я должен участвовать».

Большой Принц прав! Я тоже должна участвовать, чтобы быть, хотя и роль наблюдателя мне порой нравится. А со словом «участвовать» у меня связана одна давнишняя история.

Проклятая Пенчурка располагает к давнишним историям и эксгумации призраков.

…Это был пионерский лагерь с безликим названием – «Берёзка», «Космос», «Юность». Не знаю, кто придумывал эти названия, но сейчас их авторы безусловно специализируются на сочинении переводных имён для голливудских фильмов. «Ущерб», «Отчаяние», «Бездна».

Пионерский лагерь для меня был кошмаром. Я ненавидела всё, что нужно делать в коллективе, но родители считали, что я выпендриваюсь, и каждый год упорно совали мне под нос путёвку в очередную «Берёзку». Я рыдала, но потом всё равно отбывала в ненавистный пионерлагерь, где рано поднимают по утрам и очень скверно кормят.

Но в то лето всё было иначе, потому что у нас был новый вожатый – Гера Иовлев. Ради этого Геры я готова была терпеть и вечный голод, и невозможное детское одиночество.

Гера стал моей первой настоящей любовью, высоко поднявшей планку для будущих отношений. Он был тонкий и смуглый, как мужчины на картинах Эль Греко, но при этом сильный и выносливый. И ещё он был умный и содержательный, как целая библиотека, – неудивительно, что я влюбилась в него после первой же «линейки», и зачарованно следила за ним из окон и кустов.

На мысль признаться в чувствах меня натолкнула Татьяна Ларина – я как раз дочитывала «Онегина». Поздно ночью, после отбоя, когда даже самые говорливые девицы из нашего отряда уснули, разметавшись по пружинным койкам, я пошла к вожатскому домику. Сердце билось так, словно внутри маршировал железный дровосек.