Анна Матвеева - Есть! [litres]

У него было совсем другое лицо.

Иногда мне рассказывают что-то важное, а я вдруг начинаю разглядывать рассказчика пристально до смущения (порой обоюдного). Звук отключается, зато зрение обострено до предела – и в собеседнике вдруг проявляется то, чего видеть не следует. У одного важного, горделивого писателя вдруг обнаружились до отвращения маленькие ручки с короткими и какими-то недоразвитыми, бледными пальцами. У пожилой дамы из декольте торчат вылезшие косточки бюстгальтера – как из дохлой рыбы. А у Того Человека было совсем другое лицо.

Я не слышала, что он говорил, – точнее, почти не слышала: звук его голоса то включался, то выключался:

– Вышла книга… Хотел тебе рассказать… Издательство… Премия… Переводы…

Тот Человек пытался пересказать мне все свои планы разом: он верил, что его книга ключом откроет все двери, а там – успех, счастье и деньги ждут, чтоб их выпустили наружу. Писатель с недоразвитыми ручками после успеха своей книжки начал томно поджимать губы на фотоснимках и наряжаться в дизайнерские шмотки. Пожилая критикесса с рыбьим лифчиком больше всего интересовалась стратегией и тактикой перехода из одного сословия в другое. А Тот Человек даже слезу пустил, рассказывая о том, какой успех ждёт его первую книгу…

– Но ты должна знать кое-что. Там есть переклички… заимствования… я вдохновлялся… твой образ… муза…

В конце концов он вручил мне бумажный кирпичик и убежал вверх по майской улице. Птицы нещадно свистали.

И вот она снова передо мной, эта книга – не открывшая, как Тот Человек ни надеялся, ни одной двери. Пожелтевшая от старости, с выцветшей обложкой. Страшно, когда твои книги желтеют от старости, – это всё равно что видеть, как седеют твои дети. Сами писатели тоже выцветают с годами, но при этом упорно верят в своё мастерство, и обвиняют в неудачах окружающий мир, сплотившийся в противоборстве. Неудачников не отрезвляют полное забвение и нищета, не смущают распродажные цены на старых книгах и полное отсутствие новых.

– Старик, я такую вещь задумал! – говорят они при встрече друг другу. – Это будет бомба!

И сами прекрасно понимают, что не будет у них ни бомбы, ни вещи. Ничего не будет, кроме воспоминаний о ярком дебюте и горького чувства обманутого творца.

Я не догадывалась, что Тот Человек тоже, оказывается, пишет книги. К моему сочинительству он всегда относился с трепетом, но я была слишком молода, чтобы почувствовать в этом трепете не одну, а множество составляющих. Он страстно желал славы – не той, которую могла ему дать фотокамера Фаина, а другой, вскормленной материнской надеждой, мечтой о славе писателя. И он сделал первый шаг – украл мою идею и под покровом ночи вынес её под рубашкой, ближе к сердцу. Идея не замёрзла на ветру, пустила корешки, и вскоре из неё выросла книга, которую я держу сейчас в руках в полуденном зное сонной Пенчурки. Из автора я стала героиней – и впервые поняла, какое это унизительное состояние. Его книга – это был полный справочник по Гене Гималаевой, читая который, я дёргалась, как будто ела сырой ревень без сахара.

Он написал о том, что в дни месячных я неосознанно выбираю красный цвет в еде и одежде. О том, что я не умею застёгивать лифчик, как все девочки – на ощупь, сведя крылья за спиной, а перетягиваю застёжку на живот. О том, что шнурки я завязываю двумя ушками и что у меня нет ни одной родинки на теле. О том, как сплю – обняв подушку и согнув ноги так, будто бегу во сне, как атлет на греческом килике. Он вывернул наизнанку все мои мысли, препарировал слова и похитил чувства. Он вынул из меня всё, что я любила, берегла и ценила, – и подарил это своей героине: еле живой, тепловатой кукле по имени Жанна Ермолова. Как ни старался автор, выписывая словесные кренделя и вставляя в рот глиняной Жанне таблички с приказами, кукла не спешила оживать, но топталась по страницам романа неуклюже, как заглючивший Голем. Эта кукла вытаптывала все живые ростки, из которых – при надлежащем уходе – могла бы проклюнуться и взойти настоящая литература.

Вторую героиню я не знала – и не узнавала. На жену Того Человека, маленькую горластую Свету, она точно не походила: но это не был фантом, слишком уж живой – в отличие от куклы Жанны – получилась у него эта Кира.

Как все читатели, я наделяю персонажей (чужих и своих) определённой внешностью, и потому так не люблю смотреть фильмы, поставленные по любимым книжкам: вкусы режиссёра редко совпадают с моими. Киру я вообразила худенькой белокурой девушкой в очках, похожей на пионервожатую из «Берёзки», – Гера Иовлев женихался с ней, на моё горе, всю июньскую смену. Будучи ребёнком, я не могла внятно оформить своих претензий к очкастой блондинке – но меня в ней раздражало буквально всё, даже длинная клетчатая юбка в складку. «Клетчатая» – так я её называла.