Джонатан Эймс - Проснитесь, сэр!

Открыл ноутбук, вытащил авторучки, блокноты, поставил под рукой термос с кофе. Моральную и духовную поддержку мне оказывал «Полный оксфордский словарь» 1960 года издания, дополненный предпочитаемыми мной образцами британского произношения и правописания, хоть я слишком труслив для использования такого правописания в собственном произведении.

Так или иначе, вот он я – пилот в кабине. Письменный стол – приборная доска; на втором этаже особняка тем более чувствуешь себя высоко в воздухе.

Я смотрел на прелестный вид за окном: зеленая лужайка, мраморные нимфы, старые деревья, голубое небо, далекие горы. Невидимая птица на дереве, ближайшем к моем окну, испустила единственный крик, потом повторила, чтобы первый был правильно понят. Другая ответила несколько в ином ключе. Мать кликнула ребенка обедать? Ребенок отозвался? Мир прекрасен. Птицы поют. Небо ласково-синее. Я сижу за письменным столом.

Налил чашку кофе из термоса, выпил. Кофе был слабый, жидкий, простая теплая коричневая водичка без всяких последствий. Впрочем, кофе для меня – плацебо, независимо от вкуса. Без него невозможно писать.

Первым делом я вытащил свои заметки, которые держу в большой обувной коробке. Стараясь поддержать какой-то порядок, разложил их примерно в полсотни почтовых конвертов, поэтому коробка набита битком. Записки на разнообразных, причудливых клочках бумаги содержат мои наблюдения, мысли о всяких вещах, но, главным образом, остроумные замечания, импровизированные реплики, длинные речи моего старого компаньона Чарльза.

Сверху на конвертах аккуратно напечатаны пометки для себя с перечислением содержимого, например:

Я с легкой грустью смотрел на конверты, тоскуя по Чарльзу. Но он больше не хотел иметь со мной дело. Из-за выпивки не мог жить со мной в одной квартире и, когда я очутился в лечебнице – после того, как он меня выгнал, – уже не верил в мое исправление.

Теперь, когда я стараюсь исправиться – не пью целые сутки, – это больше не имеет значения. Пишу о нем роман, который надеюсь однажды издать, зная, что он мне этого никогда не простит, каким бы любовным ни вышел портрет. Сочтет унизительным, что я оповестил мир о его безденежье, о зависимости от сопровождаемых женщин. Но я чувствовал безжалостную потребность написать эту книгу – слишком значительный персонаж, чтоб пройти мимо. Вдобавок я самолюбив – либо я, либо он. Присужденных мне денег на всю жизнь не хватит. Необходимо написать второй роман, чтоб прожить и доказать себе, что первая книга вовсе не случайна и я настоящий писатель. А каждому писателю нужен сюжет, и Чарльз мне его предоставил.

Поэтому надо набраться сил, отбросить всякую жалость. Я, как обычно, отмел сомнения и чувство вины, сосредоточившись на книге, чтобы должным образом воспользоваться предоставленным Колонией Роз замечательным рабочим кабинетом. Кроме того, с началом работы дурное настроение улетучивается, я испытываю непривычную радость, воскрешая и вспоминая проведенное с Чарльзом время, успокаиваю в душе раскаяние, превращая его в героя, каковым он себя никогда не считал.

Сунул руку в обувную коробку, наугад выбрал конверт и, что любопытно, вытащил один с надписью: «Избранные размышления, которые, может быть, можно было бы вложить в уста рассказчика».

Выхватил клочок бумаги, как записку с предсказанием судьбы, на котором моей рукой было написано, хотя я и не помню, чтоб это писал: «Постоянно про себя повторяю: жизнь коротка. Жизнь коротка. Жизнь коротка. Не укорачиваю ли я ее еще больше таким повторением? Пусть об этом подумает списанный с меня персонаж».

Не очень-то полезно, поэтому я вытащил другой клочок с очередной литанией:

«Только бы не облысеть. Только бы не облысеть. Только бы не облысеть. Ничего не помогает. Тройное желание напоминает «Волшебника страны Оз». [41]Разве Дороти не было велено трижды что-то произнести?

Надо бы спеть: «Будь у меня волосы» – на мотив: «Будь у меня мозги». Хотя и ее можно спеть. У меня ни волос, ни мозгов.

Возможно, я теряю волосы, занимаясь сам с собой сексом. Нехватка минералов. Глядя на других облысевших мужчин, понимаю, что с ними происходит то же самое. Лысина – каинова печать, которая метит тех, кто сам себя губит. Самое поразительное, что волосатые мужчины как-то воздерживаются, хоть многие из них кажутся весьма развращенными. Ну, никогда не знаешь, что происходит в чужой жизни. Порочные с виду люди оказываются на поверку вполне симпатичными. Поэтому рассказчик волен предположить, что Чарльз сам себя не ласкает – шевелюра у него в полной целости и сохранности».