Виктор Мартинович - Паранойя

Гоголь. Я хоть чаю поставлю. Ты чаю–то будешь? Чай из медвежьих лап…

Лиса. Садись и слушай. Я готовилась к этому… Долго… И я все равно не знаю, с чего начать. В последний момент всякий раз себе говорила: приду, посмотрю на него и сразу все пойму. Пойму, как надо. И вот смотрю. И не знаю. Я не буду плакать потому, что все, что я могла выплакать по этому поводу, я уже выплакала. Так. А теперь надо говорить.

(Гоголь молчит. Лиса наливает чай.)

Лиса. У великого мастера недоговорок Акутагавы Рюноскэ есть такой рассказ, где герой, негодный буддийский монах–пьяница, повествует про три основных круга ада: дальний ад, ближний ад и ад одиночества. «Под тем миром, где дышит все живое, на пятьсот ри простирается ад» — так, кажется, говорится там. Так вот, под миром простираются только два круга — дальний и ближний. А ад одиночества находится, как пишет Акутагава, «в воздушных сферах над горами, полями и лесами», то есть счастье человека в любой момент может превратиться для него в бесконечную муку и страдание. Так вот. Теперь Акутагава заканчивается, и начинаюсь я. Дело в том, что у меня есть смутное подозрение, что все ады, уготованные человеку, начинаются еще здесь, на земле. Все, а не только ад одиночества. И что ад одиночества является наказанием за те проступки, которые мы совершаем.Зачем ждать наказания в загробной жизни, если все наказание — тут? Попробуй полюбить двоих, и вот тебе ад. Причем не как мучительное воспоминание об уже совершенном, пришедшее накануне конца, как ты говорил, а здесь, в реальной жизни, в повседневности. Что бы ни сделал, сделаешь больно. Даже если будешь просто сидеть и читать трехстишие из Акутагавы: «Сорок лет уж смотрю на росу на фиалках, устилающих поле», все равно делаешь больно. Кому–то одному из двоих. А к черту эти литературные ассоциации! Что за привычка все самые серьезные разговоры строить на литературе!

Мне кажется, это наш последний разговор, Анатолий. Дай сюда свои ладони. Вот так. Смотри на меня очень внимательно. Я говорила тебе, что я с тобой и я всегда останусь с тобой. Сейчас — тебе решать, на сколько. Итак. У меня под сердцем. У меня вот здесь — другая жизнь. Ни в чем не повинная, святая. Я к ней, по большому счету, не имею никакого отношения, просто так решено, что ей нужно было во мне появиться, мне быть ее вместилищем.

Гоголь. Ты беременна?! Ух! Так к чему эти слезы! Это же! Мы уедем! Мы — спасем его!

Лиса. Стоп, стоп. Если бы все было так просто.

Гоголь. Мальчик или девочка?

Лиса. Я не знаю. Срок еще не тот.

Гоголь. Так это же прекрасно! Нас трое! Трое, милая!

Лиса. Я говорю, что все не так просто!

Гоголь. Да что не просто? У нас будет малыш! Ребеночек!

Лиса. Нас не трое, а четверо.

Гоголь. Что?

Лиса. Да то самое. Нас не трое. Нас изначально было не двое, а трое. А сейчас — четверо.

Гоголь. Да к чему ты? Сейчас? Ну! Я буду отцом!

Лиса. Да опомнись ты, ну! Кто тебе сказал, что ты будешь отцом? Кто?

(Гоголь молчит 4 минуты 20 секунд,

Лиса подливает ему чая.)

Гоголь. Как это? То есть? Ты?

(Лиса молчит.)

Гоголь. Ты спала с ним все это время? Да? И со мной, и с ним? Вот так, да? Лиса. Тебе два куска сахара?

Гоголь. Ты пыталась обезопасить нас, да? Ты боялась, что он заподозрит и прикончит меня, да? И поэтому шла с ним в постель? Или как? Я не понимаю! Лиза, я не понимаю! Я не понимаю, как можно — и со мной, и с ним. Как можно? Я от мысли, что ты его трогала за плечо, когда он тебе про сына рассказал, чуть не рехнулся! А ты с ним…

(Гоголь начинает кричать.)

Гоголь. Я вообще, убей хоть, не понимаю! Почему ты мне не сказала! И вот что теперь? И вот что ты натворила?

Лиса. Мне кажется, нам было бы проще говорить, если бы у деревьев на ветвях была листва. Эти черные силуэты на фоне фонарей, да? Такие колючие. Смотришь на них, и жить не хочется. Вот если бы сейчас был июль, и шелестели листья, и можно было бы, поговорив, пойти прогуляться, и были бы жуки, и мошки, и вокруг — жизнь… Мы бы шли, обнявшись, и все было бы хорошо.

(Гоголь молчит.)

Лиса. Я не все тебе рассказала о той нашей встрече, когда… Когда он играл… Вернее, ты не дал мне сказать все. Понимаешь… Он — такой же, как ты, только на двадцать лет старше. Представляешь, если бы у тебя забрали меня, а ты был на двадцать лет старше? И вообще никаких надежд… Будь ты министр госбезопасности или дворник, как с этим жить? Я видела, что он знает все. Он с самого начала знал о нас все. Чувствовал. Я увидела это в каждой его ласке… Ну. И я принялась его жалеть. Я гладила его по волосам. Я чувствовала, какую боль пережило это существо, это скопление нервов. И я, я одна была в этом виновата. Я была для него… Как будто надеждой на исправление. Каким–то потаенным, добрым миром, красивым, который существовал параллельно пропитанной звериным рыком повседневности. Параллельно с алкоголичкой–женой и наркоманом–сыном. Он верил в меня самым светлым, что у него было. Такую веру нельзя предавать — это большее преступление, чем убийство. Я гладила его по волосам, а он рыдал своим Моцартом. Потом, когда это у нас случилось… Я подумала о тебе. И поняла, что это — ад. Таким, как мы, нельзя прелюбодействовать. Он же сразу же почувствовал тебя во мне, во всем моем существе, и снова стал деревянным. Он не спустился проводить меня до машины.