Виктор Мартинович - Паранойя

Гоголь. Давай там, где мы смотрели в телескоп (резюме Управления внешнего контроля и надзора Пятого отдела:место опознано — заброшенная башня планетария в Парке Горького).

Лиса. Ты счастлив сейчас?

Гоголь. Да.

Лиса. А что такое счастье?

Гоголь. Я думаю, это свойство, имманентно присущее любому существу. Причем в заранее определенных дозах. Как бы ни била или ни радовала тебя жизнь, счастья у тебя всегда будет одинаково.

Лиса. То есть, если мы сейчас расстанемся, медведина будет такой же счастливой?

Гоголь. Дело в том, Елизавета, что ты, как и счастье, тоже имманентно присуща моему существу.

Лиса. Можешь вспомнить ситуацию, когда у тебя в жизни была полная жопа, а ты, тем не менее, был счастлив?

Гоголь. Нужно подумать. Ну вот, пожалуй. У меня тогда только–только вышла первая книга, странно, на букву б. (примечание вычитки:аудиофрагмент расшифрован неверно, правильно читать: «Уменя тогда только–только вышла первая книга, «Страна на букву Б“»). Меня сразу же попросили из школы, ну так, для профилактики: книга–то запрещена не была, лежала себе во всех книжных магазинах. Но была в ней пара наблюдений… В общем, глупым стечением обстоятельств я остался без милых сердцу портретов Гоголя, Толстого и Достоевского. А так хорошо было, если честно! Залитый солнцем класс, и старшеклассницы, ой, не бейся, и ощущение, что жизнь — только начинается, что я как будто считываю непосредственность их восприятия. И мы разбирали книги, читанные мной сто лет назад, и эти книги становились актуальны, как вышедший вчера блокбастер. И вот у меня — ни детей, ни работы. И ни в одну другую школу не сунешься — «волчий билет».

Я устроился на автостоянку где–то в заводском районе. Помню, прямо напротив возвышались могучие башни ТЭЦ, всю стоянку по вечерам накрывало их тенями, а я сидел круглые сутки за накрытым клеенкой столом. Там был малюсенький телевизор с колючими спицами антенны, топчан, продавленный, но как–то именно под меня: спалось там уютно, но урывками. Работа вообще не сахар была. Подъезжала к шлагбауму машина, нужно было нажать на кнопку. То же самое — на выезд. По инструкции, нужно было спуститься вниз, заглянуть в глаза водителю, сличить его с пропуском, но я быстро на это забил: тачки все равно уже никто не угонял — МГБ навело порядочек. И вот, только заснешь, только согреешься и топчану свое тепло передашь, только фонари за окнами начинают трансформироваться во что–то сказочное, уже умозрительное — кто–то гудит из–за шлагбаума. Это значит, что он уже подъехал, и подождал минут пять, и фарами уже поморгал, и вот уже, полностью терпение потеряв, на сигнал давит. И нужно срочно–срочно ему открывать, и вскакиваешь, и шаришь вокруг себя, и забываешь, где этот выключатель, а темно ведь — только лампа настольная, но ее еще тоже нужно найти как включить. Там, где только что были звезды, слепленные из фонарей, никаких ламп нет, и нащупываешь в итоге кнопку шлагбаума, и ждешь, пока заедет, все еще облепленный снами, но ложиться нельзя — нужно дождаться, пока водитель выйдет, обойдет машину, рассмотрит, поправит что–то на ней, гад, откроет багажник, возьмет оттуда какую–нибудь сумку, неспешно поднимется в мой скворечник и бросит пропуск в окошечко. Вот сейчас — можно. Пихаешь пропуск куда–то — и бегом досыпать, а звезды уже растаяли, звезды уже — просто фонари, и топчан простыл, влажный весь, как будто сменщик на него пива пролил… И стоит опять весь этот мир как–то освоить, согреть, подгрести под себя — снова гудок, снова с топчана на деревянный, весь в крошках песка, пол, и ладошками по стеночке — в поисках запрятанной кнопки шлагбаума. Сутки отдежуришь, дома спишь, и на каждый сигнал автомобильный за окном — падаешь с кровати и по стеночке ладошками, а стенки нет, справа–то стенка — по–другому диван стоит, и узнаешь родной полумрак, и лезешь обратно, и укрываешься, и спишь.

Лиса. И ты был счастлив?

Гоголь. Никогда в жизни мне не было так хорошо. Вспоминаю сейчас свои вечера там, а я пристрастился смотреть футбол, хотя всегда его ненавидел, да и сейчас презираю. А тут — смотрел футбол, болел даже за какую–то команду, с серыми чулками в полоску. Сваришь кашки собаке, а там был здоровенный овчар, но добрый, как котенок… После — сарделек себе. После — придет дядя Сережа, он сменщиком был, в семье нелады, дочь, я так понял, из дома выгоняла, мешал он ей… Так вот он часто по вечерам приходил покалякать, и называл меня профессором, и какие мы беседы там вели! Мудрый был, как Сократ. Помню, как историю мою услышал, с выгоном из школы, рассмеялся и сказал, что только вот сейчас настоящим писателем и стал. А я тогда вторую книжку фигачил, по тридцать страниц в день… Футбол вместе смотрели. Би–би–си ко мне туда приезжало, фильм про меня снимать. Дядя Сережа даже в кадр попал, речь там толкнул какую–то — про то, что времена теперь такие, что приличный человек только и может работать — сторожем. А по утрам я себе делал крепкий кофе в оловянной солдатской чашке, на горелке газового баллона, — знаешь вкус какой был! Эх! Выходил, облокачивался на сваренные из рельса перильца, и солнце вставало из–за панельных домов далеко на горе, и ощущение было такое, будто я в жизни все понимаю. Вообще все. Вот в тех домах сейчас просыпаются люди. Одеваются. Пьют чай на завтрак. Едут на работу. А я могу сидеть, читать Борхеса, а вечером его дяде Сереже пересказывать.