Мартин Эмис: Успех

И правда — почему бы мне не подумать об этом и не перезвонить вам? Почему бы мне не подумать об этом и не перезвонить вам?

Бедный Грегори. Жалкий ублюдок. Теперь все для него будет быстро меняться. Быстрее, чем он подозревает.

Кое-какие новости из Риверз-холла. У меня состоялся долгий и дорогой телефонный разговор с матерью Грега. Мать Грега больше не волнуется об Урсуле.

— Как можно волноваться о человеке, когда он умер? — спросила она меня.

Да, Урсула умерла, ушла, это правда, и точно так же в каком-то смысле умерло, ушло мое прошлое с ней, с ними, с ним. Мать Грега говорит, что теперь надо волноваться о другом. О другом. Она знала, что Грег опускается, знала еще до того, как не стало Урсулы. Поэтому она не хочет, чтобы он пока слышал «о другом». Она сказала мне. И попросила не рассказывать ему. Я просто должен привезти его туда, и она сама ему расскажет. Но я расскажу вам.

Отец Грега разорился. Разорение пугает ее; разорение пугает его. Разорение разбило его сердце. Его сердце вновь пошло на него приступом. И они думают, что на этот раз оно победит.

Вот так. Вот так. Где они, все те кусочки, которые я бы снова мог сложить в единую мозаику? Теперь уж их никогда не найти.

С работой я покончил. Раз и навсегда. Одетта с Джейсоном сидели у себя в офисе — я неторопливо вошел и с классической небрежностью произнес, что больше не намерен, благодарю покорно, впустую тратить свое время на…

Нет. Они меня выставили. Они меня выставили. Они позвали меня в офис и сказали, что я больше «не соответствую» своей работе. (Соответствую чему? Соответствую этому?!) После чего дали мне 80 фунтов наличными. Сказали, что им жаль. Что ж, возможно, им и жаль.

Быть может, вы думаете, они выставили меня, потому что я не хотел их трахать? Не думаю, чтобы это было так, ведь в определенном смысле я все-таки их трахнул. Помните тот день, когда Одета пролила кофе мне на брюки, а потом попыталась трахнуть меня? Так вот — это я пролил кофе, и это я пытался трахнуть ее, пытался изо всех сил, но без большого Успеха (она дала мне помять свои жуткие сиськи и так далее, но особых эмоций не проявила. Сказала, что никогда больше не хочет снова заниматься со мной подобным. Почему? Кто из нас изменился?). Джейсон отсосал мне. Однажды. Я тоже отсосал ему. Дважды. Я сделал это, боясь, что иначе они меня выставят. Я сделал это, но они меня все равно выставили. О боже. Я честно думаю, что не имею права их винить: что им от меня — вечного молчуна и психа?

Это случилось еще до полудня. Я шел домой с восьмьюдесятью фунтами в кармане (по счастью, об этом никто не знал). Придя, я сел внизу, у Терри, рядом с комнатой Урсулы. Я все время переживаю из-за нее, куда больше, чем когда она была жива. Пока человек жив, всегда можно что-то сделать. Как скорбь похожа на тошноту. Мне хочется, чтобы меня все время мутило. И пусть бы меня все время мутило — вот только этого не выдержать.

Тут не было ничьей вины. Это случилось неизбежно, как все, что со мной случается. Я жалею только о том, что так говорил с ней. Будь я проклят за то, что так говорил с ней. Как я только осмелился? Я никогда не вел себя по отношению к ней подло. Интересно, знает ли Терри? Надеюсь, он никому не расскажет.

Когда он вернулся, мы поговорили. И хорошо поговорили — он теперь держится совсем не так напряженно. Поговорили о доме. У мамы с папой есть своя вера. Они не верят, что можно переживать о мертвых. Надеюсь, они до сих пор верят в это. Посмотрим. Мы едем домой пораньше — к Рождеству.

Вне дома я чувствую себя теперь невероятно странно. Я не работаю (пока нет смысла искать новую работу, поскольку праздники уже не за горами. Я чувствую себя самозванцем, призраком, наружность моя, должно быть, производит странное впечатление. В отличие от меня все остальные выглядят слаженно и энергично. Они тяжело дышат и покрываются испариной на холоде. Отребье провожает меня любопытными и недружелюбными взглядами. (Они меня не любят. Да и кто меня любит, интересно? Даже случайный лепет иностранцев — они говорят на языках, о которых я и слыхом не слыхивал, — доносится до меня чередой непристойностей, проклятий и угроз.) Я привык, и мне стали даже нравиться их взгляды. Но теперь они мне уже не нравятся. Мне хотелось бы чуть больше походить на Терри. Несмотря на всю свою страхолюдность, он, в отличие от меня, в некоем важном смысле выглядит личностью, приспособленной к этой жизни на виду. Я — нет, и я это знаю. Я привык, и мне нравилось, как я выгляжу и как они на меня смотрели. Но теперь все пошло скверно, и я хочу выглядеть как обычный прохожий. Что произошло? Что стало с людьми, которые могли бы меня защитить? Кейн и Скиммер больше не звонят и не навещают меня. Почему? Я никогда ничем не был им обязан. (Я никогда всерьез не воспринимал их существование. Они были соски, слепые соски.) В первую очередь обо мне заботился Торка, но теперь он и его жлобы считают меня нелепым. (Я был уверен, что, появись я там еще хотя бы раз, они бы поколотили меня — из-за секса или просто из удовольствия.) Какое-то время меня, возможно, могли бы опекать Одетта и Джейсон. Я им действительно нравился, я знаю. (Но не настолько.) Я видел бродяг, возмущенно толпившихся перед входами в пабы. Они выглядели непохоже на обычных бродяг. Они не такие старые и сморщенные и даже одеты вполне пристойно. Некоторые из них выглядят молодо. (Некоторые — даже вполне богато.) Возможно, это и не бродяги вовсе. Но если все же бродяги — как их вокруг чертовски много.