Анатолий Бакуменко - Придурок

У неё всё такие же огромные глаза были… и белки с фиолетовым отливом. «Волоокая Эос»… Такие глаза только у Тоньки Магилат ещё были. Больше ни у кого. Морщинки лучились в краях глаз, а лицо было чистое. Было ей тогда уже лет шестьдесят.

— Ты сегодня кто: Петя, Илья, Бондаренко, Иванов или Ник? — спросила она его, улыбаясь.

— Я сегодня — Я, — сказал он, потому что в то время уже решил, кто он теперь. И всегда.

— Это очень хорошо, — сказала она.

Да, встреча эта произошла через много-много лет, когда, кажется, не одна уже жизнь прошла… а тогда он Лешке ничего больше о Лизе не сказал, потому что не захотел больше о Лизе говорить. «Я никому больше о Лизе ничего не скажу», — почему-то решил он.

— Значит, у тебя начался роман с юной Алей, — догадался Лёшка.

Ему так, видно, хотелось, чтобы это было так, что пришлось улыбнуться согласно, согласно кивнуть.

— Я так и знал!

«Ну что ты можешь знать, ну что ты можешь знать, Лёшечка», — думал на это Проворов.

«Странно, — думал он, — странно, но это так: всегда мужчина связан с женщиной. Чем бы мужчина ни был занят, что бы он ни делал, но всегда вокруг женщины, которые интересны ему, о которых он думает… или думал когда-то. От которых он зависит…»

Да, он тогда полностью ушел в книги. Хотелось узнать то, что знали уже другие, но что для этого читать, он не знал, а спросить стыдился, и шел наощупь, шарахаясь из стороны в сторону средь книг и журналов. Шел случайно: то находя какие-то тропы, то теряя их, но в голову что-то входило, что-то складывалось там и начинало жить по-своему. И, вот странное дело, жизнь с книгами не мешала ему продолжать существование в постоянных его «мычалках», только ритмы и мелодии, может быть, стали замысловатей, но он не мог этого ощутить, потому что «уход» или «улёт» происходил помимо его воли и сознания. Просто он вдруг понимал, что опять находился «там», потому что, к примеру, шел по Пушкина и в следующий миг понимал себя уже у «Восхода» на Комсомольской. А сколько времени занимал этот миг — кто ж его знает, он-то «отсутствовал», он-то заметить не мог. Но быть в «мычалках», а иногда они превращались уже в «мурлыкалки», было увлекательней, чем прежде.

Не понятно, как же это произошло, что он вдруг обратился и к статьям Белинского «О Пушкине». Непонятно, потому что как-то это оформилось в сознании ТЮЗовцев и не раз озвучено было, что то, что в школе изучается, внимания не стоит. Но Пушкин был ему недоступен, и он искал путей к нему. Хоть каких-то. Он же не глухой! Так почему же он не слышит Пушкина? Все гений говорят, гений, а вы скажите, чем, почему он гений, в чем это проявляется? Эта его гениальность? В чем она?

И ведь нужно было упорство и упрямство его ослиное, чтобы добраться до восьмой статьи и начать хоть что-то чувствовать… или понимать? Хоть что-то…

Но ему повезло: у Али увидел он книжечку Марины Цветаевой «Мой Пушкин». Эта книжечка была о Марине Цветаевой, которая через Пушкина узнавала себя, или Пушкина узнавала через себя, или мир узнавала через себя и Пушкина, или… В этой книжечке было триединство — Мира, мира Пушкина, воспринятого Мариной, и мира самой Марины.

Это было как раз то, что ему было нужно!..

«Море было большое». Кажется с этой фразы, разъясненной юной девочкой Мариной, началось путешествие моего Проворова в мир поэзии и души — своей.

«Море было большое» — вспомнил! Было четыре часа утра. Бабушка осталась у администратора оформлять документы, а они с внуком пошли на пляж. Они только приехали. Пляж был нежного апельсинового цвета, немного розоватого, а дальше было сплошное и огромное лазуревое зеркало моря. Огромное. И ни ветерка. Покой…

Никого! Только море и они. А «море было большое».

Больше и лучше не скажешь. Они только вышли из-за домиков к пляжу, и… — море было большое!

Да, это было тогда, и ему было пятьдесят четыре, а когда он стал уже достаточно большим и ему было уже пятьдесят семь или пятьдесят восемь, а, может, и все пятьдесят девять, в его голову пришла эта мысль, что душа человека — это очень не просто, что это сложнейший инструмент, который долго создаётся, который создаётся всю жизнь, и в нём все важно: и какой изгиб, и какая толщина здесь и вот здесь — этот инструмент создаётся всю долгую человеческую жизнь, и всю эту долгую человеческую жизнь происходит настройка этого инструмента.

Ведь вот странно: человек может иметь отличное зрение, может мухе попасть из простой винтовки за сто метров в левый глаз, может услышать, как на кухне в соседнем доме шуршат лапами тараканы, но он слеп — он не видит смысла в живописи, и он глух — он не слышит музыку, которая вовсе не в децибелах заключена. И нужен мощный позыв в нём самом, чтобы начать совершать эту настройку, потому что только сам, только сам человек может настроить инструмент этот — свою душу.