Анатолий Бакуменко - Придурок

Нет, неправда это — наговариваю я на Петра. Это я, а вовсе не Проворов, покупал те книжечки для записи своих мудрых мыслей.

А потом произошла эта ужасная для него история, после которой он чувствовал себя, словно в говне искупался. Иначе не скажешь.

Тогда была весна, и всё привычное менялось, обозначая новую жизнь и времена новые. Все засобирались куда-то: Валя Охотникова ехала учиться в университет имени Андрея Жданова, плейбой Катушенко и незаметный Слава Кузнецов ехали в Казанское театральное училище, Валя Егощина в Ярославль, Наташа Доронина в Горьковское театральное — разъезжались все. И Аля собралась в Питер. Тут как раз приехала в город сестра её — Рая. Приехала она не просто так, приехала она вроде бы по делу: вместе с петрозаводским театром, где была актрисой и играла в арбузовской пьесе «Мой бедный Марат» героиню (Лилю, Люсю? — не помню, не хватает на всё памяти), и Лиля была вершиной любовного треугольника, и были ещё два мальчика: интеллигентный сопляк, как водится, и мужественный Марат, который к тому же и Героем Советского Союза успел ко второму акту стать.

Пьеса была замечательная, как и всё, что написал Арбузов, и спектакль принимался на ура, но Проворов почему-то после спектакля этого Раю стал называть для себя «актёркой». Не актрисой, а именно «актёркой», но почему — объяснить он, верно, не смог бы. Так уж сложилось в сознании.

Была она мила лицом, как и сестра её, но вот глаза… Нет, глаза были нормальные, тёмные, но, когда она смотрела на него, было ему не по себе. Два черных зрачка двух пистолетных дул, казалось, смотрят на него, а иной раз казались глаза эти добрыми, излучающими пучок света, а иной раз словно оценивающими что-то, но всегда — да, всегда ему было неприятно понимать, что актёрка изучает его. Интерес её был неспроста — вот в чём дело. За взглядом этим ощущал он что-то нехорошее, что-то тревожное для себя.

Да, вспомнил вдруг случайно: героиню пьесы арбузовской звали не Лиля, а Лика, хотя какое это имеет значение? Но всё же почему Лика? Зачем эти странные имена, если за ними не скрыт какой-то особый смысл? Просто прихоть автора? Марат — это понятно: за ним стоит его героический предшественник. Имя выделяет его из обыденного ряда обыденных людей. А Лика? Может, только то, что это, должно быть, нежный лепесток и не более того.

И, вообще, собственно, из-за чего сыр-бор? А сыр-бор, судя по всему, был в том, что фоном всего действия, всей их непонятной любви, фоном была война, такая, какой до того никогда не было, такая, какой, не дай того Бог, кому и когда испытать еще; и любовь сразу на фоне этом приобретала трагический оттенок, становилась тем «настоящим», ради которого и жить-то стоит. А Лику, как приз, слабый уступал сильному.

Как более достойному?..

Да — нет же. Это была другая пьеса. Она была про людей, про живых людей, которые ошибаются и совершают человеческие вполне глупости, и берут на себя обязательства и живут без любви, хотя «жизнь даётся человеку один только раз». Но мы люди, мы не компьютеры, если мы перестанем ошибаться, значит, мы перестанем жить. Эта пьеса была уже про живых людей, это был тот период, когда предметом литературы стали уже люди, а не идеи, которые нужны были системе, а исследовать систему саму ещё не пришло время. «Большое видится на расстоянии», — так сказал поэт.

Уже прошли Розовские «Летят журавли», уже прогрохотал на реактивном истребителе Евгений Урбанский в ясной голубизне «Чистого неба», а его девочка-жена всей своей жизнью доказала, что любовь не продаётся, даже на тушёнку не меняется в голодное время, а юный и сразу ставший легендарным Олег Табаков перерубил все мещанские комоды боевой шашкой своего деда.

И «Вечно живые», и «Летят журавли»…

И было «Возвращение» Андрея Платонова. Жизнь входила в литературу, и ничто уже не в силах было остановить это движение. Можно было еще ставить какие-то плотины, провозглашая каких-то Ивановых гениями земли русской, а их толстые книжки называть романами века, но это пустое всё — всё пустое. Страна, в которой вновь стали печатать Бабеля, Платонова, пьесы Булгакова и которая уже прочла «Один день Ивана Денисовича», — эта страна была обречена иметь свою литературу.

Я тяну, я готов говорить о чём угодно, только бы подольше не говорить по существу. Я понимаю, что мне не хочется говорить о том, что произошло, потому что не могу понять, как могло это случиться, но слишком часто в жизни друга моего происходили истории, которые нельзя оправдать логически. А понять и оправдать — осмыслить, это то, что составляет суть интеллигента… Мы же с вами интеллигентные люди, не правда ли?