Июнь Ли - Добрее одиночества

Это, подумала Можань, сигнал с его стороны, чтобы она спросила про Рейчел, про ее детей, про ее братьев и про их детей. В прошлом Можань и Йозеф за ланчами в день рождения были разговорчивы, у каждого, стоило теме выдохнуться, имелась наготове новая: он рассказывал о выступлениях местного оркестра, на которых побывал, о разных строительных проектах в городе, о детях и внуках; она говорила о новых продуктах на работе, о том, в какие цвета покрасила спальню, о растениях у нее на подоконнике. С тем, что ей не удавалось в браке, она, похоже, справлялась в разводе – по крайней мере раз в год: проявлять интерес к мелочам. Нужна храбрость, чтобы находить в мелочах успокоение, своеволие – чтобы не давать им завладеть твоей жизнью. Сейчас, однако, мелочи могли подождать – или с ними следовало разделаться навсегда.

– Следующий раз, – сказала она, – будет. Я переезжаю обратно.

– Обратно, Можань? Куда, в какое место?

Почудилось ей или действительно в его глазах мелькнуло подозрение, даже паника? Дом, который она знала, который был их домом – а до того домом Йозефа и Алены, – два года назад переоборудовали и продали. Переезд Йозефа в квартиру – она понимала это уже тогда – был только началом грядущей серии передвижений, сужающих его мир все больше и больше. И правда, в какое место? Но более точным вопросом было бы: в какое время? За прошедшие годы Йозеф не получил от нее сигналов о том, что ее жизнь как-то устраивается: новый брак, любовный интерес, связь – что угодно, что положило бы конец ритуальным визитам в дни его рождения. Очень мило с ее стороны было приехать, говорил он каждый раз, и его радость и благодарность были искренними, ведь ежегодно она на какой-то срок реорганизовывала свою жизнь ради него. Но Можань все-таки сомневалась: не притворяется ли он ей в угоду? Его жизнь не зависела от ее приездов, дети и внуки давали твердую реальную основу его воспоминаниям об Алене, в совершенстве отполированным годами. Не сохраняй Йозеф для Можань место, чтобы опуститься на землю, она была бы несчастной потерянной птицей в перелете от одного года к другому. Вот именно – в какое время? К моменту, когда она попросила о разводе, или в более раннее время, когда она убедила себя, что человек с любящим сердцем даст ей место в жизни? Или в еще более раннее, когда их впервые потянуло друг к другу?

– Не волнуйся. Я не вселюсь к тебе в гостиную, как незваная гостья. Я не буду мешать, когда к тебе будут приходить дети. Нет, Йозеф, нет, не беспокойся, пожалуйста, – сказала Можань, чувствуя, как стягивает живот.

Она намеревалась выбрать наилучший момент, чтобы сообщить ему о своем плане, но на пятой минуте завтрака уже теряла стратегию. Она не могла заставить себя сказать, что наверняка у него будет нужда в человеке за рулем, в руке, чтобы держаться на льдистом тротуаре, в слушателе, когда не спится и хочется поделиться воспоминаниями, в ком-то, кто ценит его доброе сердце.

Йозеф, помолчав, заметил, что ему отрадно видеть, как Можань, заморив червячка, становится такой, какой он ее знал.

Он имел в виду, что в его обществе она легко проявляла нетерпение и раздражалась; эту часть себя она никому больше не показывала. В глазах окружающего мира она была в чем-то подобна Йозефу: уравновешенна на старомодный манер. Ей нравилось представлять себе, что она носит внутри что-то хорошее от него, хотя порой она подозревала, что она из тех, кто хватается за чужое, за то, что не в их природе, и задается целью сделать это своим; когда-то это была романтическая горячность Шаоай, не желавшей мириться с несправедливостью, а наряду с ней – беспечность Бояна в отношении всего, что тревожит. (Как, удивлялась она, в ней уживалось одно с другим? Но это было слишком давно, чтобы можно было надеяться понять.) Была непроницаемость Жуюй, совсем чуждое ей качество, однако не один год Можань старалась ее в себе развить, как будто, вставая в один ряд с Жуюй, она могла рассчитывать по крайней мере на некую долю ее безнаказанности. Но как определить, где кончается твое подлинное «я» и начинаются заемные? Вплоть до сего дня Можань иногда просыпалась после сновидений, в которых радостно смеялась. Часто в этих снах присутствовал Боян, а порой и Жуюй, а фоном, пусть и размытым, несомненно, был тот или иной из ее любимых уголков Пекина; в первые секунды бодрствования вольное счастье, подобно стойкому послевкусию цветков робинии, которые они ели в детстве, было острым и реальным – пока она не вспоминала, что она уже не тот человек, кому есть над чем смеяться и с кем смеяться. Крайнее разочарование кажется уроком, который невозможно усвоить: сколько бы раз это ни происходило, осознание было ударом, похожим на жестокий приступ физической болезни, и какое-то время она, ошеломленная, спрашивала себя, как может так быть, что в ее жизни нет места этому счастью.