Июнь Ли - Добрее одиночества

Можань спросила Йозефа, не хочет ли он лечь, и он ответил, что лучше посидит на диване. На журнальном столике лежали на картонной подставке пять таблеток трех разных цветов, рядом – стакан с водой. Она спросила, надо ли ему принять лекарства прямо сейчас, он ответил «да» и поблагодарил ее, когда она подала ему воду и таблетки.

Она представила себе, как он достает их, каждую из своей баночки, – должно быть, делает это каждый раз перед больницей, иначе может забыть или слишком плохо чувствовать себя для этого. Возможно, у каждого в жизни есть черта, которая сообщает тебе после того, как ты ее переступил, некую истину, неведомую тебе раньше, черта, за которой одиночество – уже не выбор, а единственно возможный способ существования. Можань всегда думала, что пересекла эту черту давно, но когда – она спрашивала себя и не находила ответа. Может быть, когда устранилась из жизни Йозефа, а может быть, раньше, когда сидела в этой убогой квартирке в Пекине, парализованная и пристыженная видом раздавшегося тела Шаоай и ее бессмысленным хихиканьем. Но все-таки она, вероятно, была тогда слишком молода, чтобы это пересечение могло сойти за реальный опыт, и одиночество, не выбравшее ее, а выбранное ею, отличалось от одиночества Йозефа: в ее случае это был протест, в его – капитуляция.

Йозеф задремал на диване – губы слегка разомкнуты, дыхание неглубокое. Она взяла с дивана старое одеяло и осторожно прикрыла его. Бледность его век – как будто обнажилась часть тела, которую не следует показывать, – заставила ее отвести взгляд. Если уйти сейчас, он проснется в пустой комнате и может подумать, что она ему только приснилась. Если остаться, он откроет глаза и в первый момент будет сбит с толку; но, сколь бы скудным ни было то, что она в состоянии ему предложить, это, видимо, все же лучше, чем сновидение.

Можань подошла к окну, которое выходило на парковочную площадку. Мужчина – судя по виду, управляющий домом – выгружал из пикапа мешки с каменной солью. До этого в кафе за двумя или тремя столиками обсуждали надвигающуюся метель, которая, по прогнозам, накроет округу в конце недели; как это повлияет на передвижение в праздничные дни, тревожились посетители кафе, на лицах пожилых женщин читалось беспокойство из-за планируемых визитов детей. Медсестра, прощаясь с Йозефом, мрачно заметила, что впереди очередная долгая зима, и ее усталые глаза выглядели так, будто в них стояли нерастаявшие серые придорожные кучи прошлогоднего снега.

Можань вспомнился тот давний восторг в глазах тайской пары и студентов-индийцев, когда они впервые в жизни увидели снегопад; в их родных странах известие об этом от них, должно быть, во многих сердцах отозвалось рябью изумления. Она же не разделяла их удовольствия. Человек всегда может вернуться к другому моменту в истории, отрицая настоящее; только впечатлительные и неопытные – в том случае уроженцы бесснежных тропиков – склонны окрестить момент памятным . Заснеженные холмы к западу от Заднего моря; ее велосипед занесло на неровном, утрамбованном шинами снегу, и он врезался в велосипед Бояна; отряд снеговиков, которых они вылепили во дворе после одной из самых сильных метелей, – если бы она захотела, она всегда могла бы придать больше значения этим воспоминаниям, умаляя другие.

Так или иначе, ее связь со Средним Западом началась со снега. До знакомства с Йозефом она пробыла в Мадисоне два с половиной месяца, но те дни, как и дни после ухода от Йозефа, она намеренно превращала в следы морских птиц на мокром песке, существующие только до очередного прилива. Может ли развиться в человеке привязанность к месту или времени без участия другого человека? Нет, место и время неизбежно становятся тогда бесплоднейшей средой обитания. Пекин остался в ее памяти двумя городами: один до отравления Шаоай, другой после, но в каждом из двух мест она была не одна. В Гуанчжоу, где она четыре года проучилась в колледже, само отсутствие всякого общения со старыми друзьями в Пекине было значимо: отсутствующие порой требуют для себя больше пространства. Однако городок в Массачусетсе, где Можань прожила последние одиннадцать лет, не предложил пустоты, активизирующей память; сторонясь людей, она превратила место, с его изобилием летнего солнца, с его осенним великолепием, всего-навсего в точку на карте, проведенное там время стянулось в один долгий бесчувственный день. Нет, не одиночество она получила, а нескончаемый карантин.