Июнь Ли - Добрее одиночества

Все последующие годы Можань не переставала воображать себе альтернативу: промолчать . Размышления о том, как все могло бы обернуться, порой тешили ее: без запоздалого введения антидота – берлинской лазури, которой место, казалось, скорее на палитре художника, чем в кабинете врача, – Шаоай умерла бы молодой, умерла бы героиней, чья смерть объяснялась бы только судьбой, и несправедливой (позволила бессмысленной трагедии постичь молодую женщину, и без того обиженную), и милосердной (могло быть и хуже, утешали бы себя люди: долгое умирание, чрезмерные страдания окружающих). Секрет, соединяющий Жуюй и Можань, был бы жив некоторое время, но, подобно прочему, что бывает у подростков, в один прекрасный день был бы отодвинут в сторону, сочтен похороненным и больше не вышел бы на свет. Может быть, что-нибудь хорошее в конце концов получилось бы из любви между Бояном и Жуюй – или все пошло бы естественным путем, как обычно бывает с первой любовью, расцвет и увядание без непреходящего вреда. Так или иначе, Можань и Боян остались бы друзьями, и когда-нибудь, когда все это уже значило бы меньше, она поделилась бы с ним секретом. Они покачали бы головами – смущенно или безропотно, но в любом случае были бы слишком отдалены от трагедии, чтобы лишиться душевного равновесия. Жизнь была к нам добра, сказали бы они друг другу, при всех ее нераскрытых и нераскрываемых тайнах.

– Иди, действуй, – сказала Жуюй. – Это твое решение рассказать, а не мое.

Последующие минуты, часы, дни стали бесконечным туннелем, по которому Можань двигалась одна под воздействием не своей личной воли, а безжалостного тока времени; кончись туннель когда-нибудь, она бы этого не заметила. Однажды, уже в Америке, она увидела телеролик местной организации, поддерживающей детей-аутистов: девочка в сиреневом платье пела и разыгрывала сценку о тщетной битве крохотного паучка с дождем. В общей комнате в Уэстлоне Можань сидела тогда не одна: соседки были рядом, ждали первой домашней игры футбольного сезона между «Бэджерс» и кем-то еще. Слёз Можань ни одна из них не заметила, и больше она никогда не смотрела с ними телевизор. Не только ее жизнь поймала в капкан. Она боялась встретить человека, подобного ей, но еще больше боялась никогда не встретить такого человека – того, кто посмотрит ей в глаза и даст понять, что она не одна в своем одиночестве.

Анализы крови подтвердили слова Можань, стало ясно, что́ было взято из лаборатории, и берлинская лазурь спасла жизнь Шаоай – но не ее мозг. Жуюй, судя по всему, твердо держалась своей версии событий, которую Можань могла только сама собрать по кусочкам в дальнейшие годы: она не в силах была спрашивать других, да если бы и спросила, никто бы ей ничего не сообщил. Да, говорила, видимо, Жуюй, она украла вещество из-за минутного отчаяния; нет, для этого отчаяния не было никакой конкретной причины, только преходящее настроение; нет, она не назвала бы себя несчастной, хотя и счастливой тоже себя не считает; она не испытала беспокойства, когда пробирка исчезла, – подумала, кто-то, наверное, выбросил ее, когда убирал комнату. Вновь и вновь ей надо было отвечать на вопросы – их задавали взрослые во дворе, люди из школьной администрации, сотрудники университетского комитета по безопасности, полиция: нет, она не знала, кто взял у нее яд; нет, она не намеревалась убить Шаоай; нет, Шаоай никогда не заговаривала с ней о самоубийстве; заговаривала ли она с Шаоай на эту тему? – нет, правда, у нее был короткий разговор с Можань, и, может быть, Можань сказала потом Шаоай; возможно, Можань рылась в ее вещах в поисках пробирки, а может быть, ее нашла Шаоай; заговаривала ли Можань о самоубийстве? – нет, конечно же, нет; могло ли Можань захотеться убить Шаоай? – нет, она так не думает, хотя может говорить только о том, что знает, а она никого хорошо не знает в Пекине; нет, у нее не было причин желать вреда кому-либо; нет, она ничего не сделала, чтобы причинить кому-либо вред.

Можань не знала, в какой степени мир поверил словам Жуюй; конкретные люди, должно быть, поверили в достаточной мере, ибо в конце концов расследование прекратили, оставив слишком много пространства для всевозможных догадок: могло ли быть, что у двух человек под одной крышей возникали мысли о самоубийстве? Или такие мысли подобны вирусу – не важно, как это началось, но в итоге вирус заразил обеих, и лишь по чистой случайности одна осталась цела? Причин отчаяться у Шаоай хватало, имелись и свидетельства. Ее исключили из университета, ее будущее было туманно, настроение у нее было мрачное, один раз она напилась, чему многие были очевидцами; ничего общего, говорили все, с той энергичной, общительной девушкой, какой она была раньше. Что касается Жуюй, тут судить было труднее – впрочем, она сирота, отправленная жить в чужую семью, и возраст такой, когда гормоны творят что хотят; кто знает, думали порой соседи, – ведь никому не известно, как началась ее жизнь: может быть, она получила от родителей гены сумасшествия? Возможно, за их отказом от младенца стоит не только безответственность? Любой подкидыш может быть носителем мрачных секретов, мало ли какая неблаговидная история тут кроется.