Июнь Ли - Добрее одиночества

– Что с сестрой Шаоай? – спросила Можань, удивленная, что родители ничего ей не сказали.

Боян ответил, что, вероятно, тот же вирус. Он спросил, помнит ли она, как болела вместе с ним корью, и она сказала, что, конечно, помнит. В третьем классе Можань и Бояна не обошла эпидемия кори, и его бабушка взяла ее к себе, чтобы изолировать обоих от остального двора; утром и вечером она поила их темной, горькой настойкой трав, а больше ничем не докучала, оставляя их с шахматами и радио. В шахматы Можань играла ужасно. Всякий раз, как она оказывалась в проигрышном положении, Боян менялся с ней сторонами, и ее поражало, что, как бы плохо она ни начинала игру, ему удавалось кардинально все изменить; иногда они менялись фигурами несколько раз за игру, пока она не теряла их почти все, красные и черные, и тогда им ничего не оставалось, как согласиться на ничью.

Это были счастливейшие дни, подумала она, но не сказала Бояну, у которого впереди были дни еще более счастливые.

В отличие от Можань, которая поправлялась день ото дня, Шаоай делалось все хуже. К тому времени, как Можань позволили пойти в школу, у нее мало что было на уме, кроме болезни Шаоай, – та несколько дней назад впала в кому. Врачи не знали, что и думать, гриппозные симптомы быстро сменились другими, более серьезными: выпадением волос, рвотой, судорогами, утратой многих мозговых функций; результаты анализов не приносили разгадки.

Перед тем как поехать на выходные к родителям, Боян попросил Можань позвонить ему, если будут новости про Шаоай. Тетя и Дядя каждый день по очереди дежурили при ней в реанимации; соседи предлагали иногда их подменять, но они отказывались, говоря, что лучше им быть на месте, пока нет определенного диагноза.

В воскресенье после обеда Можань пришла в дом Шаоай, желая найти Жуюй. Утром они вместе готовились к контрольным. Теперь Дядя лег поспать, а Жуюй кормила Дедушку рисовой кашицей. В эти дни Жуюй немалую часть свободного времени посвящала уходу за Дедушкой, который один был избавлен от тревоги, окутавшей двор, точно темным туманом. Казалось, с каждым днем, какой Шаоай оставалась в коме, еще один человек начинал отчаиваться. За воскресным завтраком мать Можань сказала, что теперь, может быть, надо возлагать надежду на другой исход:

– Шаоай наверняка уже не станет опять здоровым, нормальным человеком – нет-нет да и приходит в голову, что всем было бы легче, если бы ее родители позволили ей уйти.

В маленькой Дедушкиной спальне-клетушке Жуюй выглядела задумчивой. Покормив Дедушку и вытерев ему лицо и шею полотенцем, она тихо сказала Можань, что будет сидеть с Дедушкой, пока он не заснет. Я с тобой посижу, прошептала в ответ Можань. Жуюй бросила на нее взгляд, говоривший, что она не рада ее обществу. И все же Можань ничего не могла с собой поделать: ей было бы слишком не по себе, находись Жуюй вне поля ее зрения. В будни Боян постоянно был рядом с Жуюй, но в воскресенье, да еще в такое, когда у всех на уме только одно, Можань особенно не хотелось оставлять ее без присмотра.

Обе молчали. Дедушка выглядел уставшим и вскоре задремал. Единственное окно под потолком было открыто, и Можань смотрела на голубое небо за ним, слушала, как несколько воробьев чирикают и клюют что-то на крыше. Осень скоро кончится, а зимой на перекрестках торговцы будут жечь костры в металлических бочках, а потом печь в углях сладкий ямс и каштаны. В прошлые зимы Можань и Боян часто останавливались у какой-нибудь бочки и выбирали самый большой клубень, его фиолетовая или коричневая кожура была обгорелой, сморщенной. Сейчас Можань легко могла представить себе, как Жуюй и Боян делят ямс надвое, улыбаясь друг другу сквозь пар, идущий от золотистой внутренности клубня.

Можань пресекла эту мысль, стыдясь своего эгоизма, своей сосредоточенности на мелких собственных болях, когда жизнь Шаоай в опасности. Можань не верила, что Шаоай умрет, и эти дни перед ее грядущим выздоровлением напомнили Можань тот случай в детстве, когда она потеряла сознание в муниципальной бане. Воздух, наполненный густым горячим паром, давил на нее, а взрослые, которым было привольно без одежды, громко сплетничали; их голоса, смешиваясь с шумом душей и плеском горячей воды, звучали точно издалека. Когда ноги у Можань подкосились, последним, о чем она успела подумать, было то, что надо крепко держать мыло: ароматное мыло стоило недешево.

В любой день сейчас, в любую минуту Тетя или Дядя могли прийти с какой-нибудь хорошей новостью: поставлен диагноз, или, лучше, вирус отступил, и Можань опять задышит свободно, как тогда, очнувшись в прохладной раздевалке, – правда, мыло выскользнуло, пропало. Когда-нибудь соседи по двору будут вспоминать эти дни как время, когда Шаоай болела чем-то непонятным, подобно тому, как они будут говорить про день в мае, когда на перекрестке поблизости был сожжен танк, или про день в июне, когда двоюродный брат учителя Пана отвез три трупа с Площади в больничный морг на своем трехколесном велосипеде с большим кузовом. А может быть, Можань будет даже думать про эти дни как про начало большой любви между Бояном и Жуюй. Жизнь, оглядываясь назад, можно свести к чему-то простому, к совокупности историй, и в таком же ключе мы живем дальше, обменивая свою юную веру в счастье – а счастье в этом возрасте почти всегда значит быть хорошим, правильным, любимым – на то, чтобы меньше чувствовать, меньше страдать.