Игорь Сапожков: Шарф

*Авоська — сумка изготовленная из капроновой сетки, которую можно носить в кармане, на случай если авось что-то, где-то будут продавать, и если достанется, то будет в чём нести покупку (Советский Язык)

Ha противоположном берегу реки возвышалось здание покрытое потрескавшейся жёлтой штукатуркой. Это был психоневрологический диспансер, ласково прозванный горожанами — психдача. Учреждение специализировалось на лечении больных с алкогольной патологией, но не брезговало и врагами народа. Диспансер пользовался популярностью как у своих, так и у иностранцев. Однажды его даже упомянули в одной из передач «Голоса Америки». До империалистов дошёл слух, что в психдаче содержится человек, имеющий неопровержимые сведения о том, что никакого полета собак Белки и Стрелки не было. Вместо них в космос запустили двух зэков Белкина и Стрелкина. На Землю космонавты не вернулись, так как отравились ракетным топливом, приняв его по роковой ошибке за технический спирт. Их посмертно амнистировали и только после успешного приземления второй пары заключенных — Уголькова и Ветеркова, стал возможен запуск в космос легального космонавта, Юрия Гагарина.

Миша вышел на берег, покрытой льдом реки. Над матовой поверхностью льда возвышалась, севшая на мель ещё во время НЭПа, огромная баржа. На ней, с того самого времени и до почти наступившего Развитого Социализма, проживало уже третье поколение бомжей. На боку, сквозь грязь и ржавчину, проступало гордое название судна — «Василий Иванович Чапаев». Подойдя чуть ближе, Миша узнал, уютно разместившихся на ржавой палубе, нескольких известных городских бездомных. Они были одеты в засаленные ватники и пританцовывая грелись у костра, двое между собой оживлённо переговаривались. Один сидел в стороне на проволочном ящике из под молочных пакетов и не отрываясь смотрел в одному ему видимую точку. Миша невольно стал свидетелем «светской беседы»:

— … Я не грустный, я трезвый… — потирая руки над огнём, проговорил видимо в ответ, смуглый мужик по прозвищу Шахтёр. На барже он обитал в основном зимой, на лето он куда-то исчезал, но всегда возвращался.

— Вот ты Шахтёр, какое вино любишь? — неожиданно сменил тему крупный, бородатый мужик по кличке Доктор.

— Предпочитаю пшеничное… — не задумываясь ответил Шахтёр.

— Ну ты пижон! — зацокал языком Доктор.

О нём ходило несколько разных историй. Самая правдоподобная была связанна с НЛО.

Однажды, в начале сентября 1977 года, хирург Николай Семёнович Глушко, не вышел на работу. Все сразу поняли — произошло что-то серьёзное, до этого дня, он ни разу за всю свою трудовую биографию, не пропускал любимую работу, даже не болел. Забегали все одновременно: мама — старая эсерка, неизвестно каким чудом выжившая в революционной мясорубке, молоденькая красавица-невеста, студентка последнего курса медицинского вуза, главврач и по совместительству парторг областной больницы, где трудился доктор Глушко, подполковник Морин, и конечно же дворник Аслан-Заде Болсунбекович Нарзалиев, которого сокращённо называли Нарзан. Выяснить ничего толком не удалось. Нарзан видел и даже поздоровался с доктором, когда тот будним утром, бодрым шагом, отправлялся на автобусную остановку. Потом допросили киоскера, тот подтвердил, что доктор, как обычно купил газету и действительно направился к автобусной остановке. Нет, пьяным он не был, других странностей он тоже не заметил, всё как всегда… На этом нить обрывалась, на работу Глушко так и не доехал. Доктора вроде бы вспомнил шофёр рейсового автобуса Марченко, но на сто процентов он уверен не был, из-за того, что кануне широко праздновал юбилей своего шурина. Когда же следователь показал водителю увеличенную паспортную фотографию Глушко, тот без сомнений узнал в ней того самого юбиляра-шурина, чем напустил ещё больше тумана на горожан и оперативников. Не растерялся только парторг Морин, он со всей партийной принципиальностью, авторитетно заявил, что скорее всего Глушко сбежал на Запад, вывезя с собой секреты передовой советской хирургии, и вскоре мы услышим о нём по голосам вражеских радиостанций.

Время шло, подрывные радиоголоса молчали, тем самым подтверждая версию Морина, мать-революционерка считала исчезновение сына проделками Абакумова, красавица-невеста томилась бессонницей в холодной постели. Нарзан к исчезновению жильца относился по-философски, мол всё само собой образуется, на всё воля Аллаха и пророка его Магомета. Глушко не появлялся. Прошло почти две недели. Его неожиданно узнал, одиноко сидящим на автобусной остановке, водитель автобуса Марченко, и не мешкая позвонил куда следует. Откуда следует прислали «рафик» с группой захвата. Те, со знанием дела, быстренько доставили оказавшего вялое сопротивление хирурга, в отделение. Дальше — больше. Доктор Глушко, был одет в тот самый костюм и галстук, что на нём был в то утро, когда он исчез. Он был чисто выбрит, благоухал дефицитным «Дзинтарсом», а из подмышки у него торчала газета двухнедельной давности. Пропали только очки, но они ему были больше ни к чему, его близорукость исчезла вместе с ними. Николай Семёнович вел себя так, будто бы этих двух недель исчезновения его из жизни вовсе не было, будто он только что, ну минут двадцать назад, вышел из дома и направился я на работу. Его действительно немного удивили устаревшие «Известия», но и этому нашлось простое объяснение — киоскер подсунул старый номер, а он не и обратил внимания, бывает… А то, что его помнит водитель автобуса, так это проще-простого, он его тоже помнит, ведь добирается на работу этим маршрутом уже четвёртый год. Вобщем ни милиция, ни КГБ, ни партком, ни гипнотизёры психоневрологического диспансера, ни старая революционерка-мать, ни красавица-невеста, не смогли докопаться до истинны, поговорили с месяц и забыли. Вот только подполковник Морин не терял бдительности. Каждый раз проходя мимо застеклённой операционной, он на несколько минут останавливался и не моргая вглядывался в сосредоточенное выражение лица хирурга, в странное автоматическое движение руки, время от времени поправляющей несуществующие на переносице очки.