Давид Лившиц - Забыть и вспомнить

* * *

Жизнь - маскарад, где мы всё время меняем маски, и истинное лицо мелькает только в момент смены их.

* * *

«И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился», - говорит Пушкин в знаменитом «Пророке». У Серафима шесть крыльев. Два, чтобы закрывать лицо перед Богом, не осквернять своим обликом, соглядатайством. Два, - чтобы прикрывать ноги перед Всевышним. Два крыла, чтобы летать. Может быть, здесь урок и поэту: не амикошонствовать с тем, что великое, не фамильярничать с Вседержителем. Два нижних, чтобы знать край – прикрывать словесный срам, избегать духовного стриптиза. Ну, а два, естественно, чтобы парить в сферах. Парить… Но, помня о назначении других крыльев, не очень зарываться.

* * *

Я видел украинских евреев, тоскующих по неньке-Украине, грузинских, почти неотличимых от грузин, тоскующих по Грузии, бухарских евреев, живущих такими обычаями здесь, словно не уезжали из Азии… Видел и удивлялся: разве ностальгия, тоска по родине, не есть тоска по России… Остального, как бы и нет, не существует…

* * *

Человеческая память – заложница прошлого. Освободим её.

* * *

* * *

В Свердловске жил блестящий самородок – Кылосов, создатель знаменитых скрипок. Когда он умер, его ученик Алёша Скобельцын сказал:

- Соседи знали его как пьяницу, а английская королева – как Мастера.

* * *

Я раскалывал орехи, сжимая их попарно в ладони. Увлёкшись, заметил: раскалываются все, кроме одного, - он оказался самым крепким. Так я им расколол всю горку. Когда он остался один, я расколол и его – ударом молотка. Каково же было удивление: крепкий орешек оказался гнилым. Это маленькое событие, словно притча, напомнило мне одного человека. К нему все шли со своими бедами, и многим он сделался опорой в трудные дни. Сам он был слаб и бессилен, но был так твёрд в поддержке других, что всем виделся стойким и сильным. Может быть, эта оболочка и держала его на земле.

* * *

Герой романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи», отвергая низменный прагматизм жизни, хотел бы, - так видится ему в мечтах, - совсем другое… Вот: стоять у края обрыва, где играют малыши, и перехватывать их в минуту опасности, спасая от пропасти… Я часто ходил на лыжах в лес, примыкавший к городскому парку. Зимний лес похож был на картину Брейгеля «Охотники на снегу»: такая же чёрно-белая графика, деревья, крутые спуски. Лыжня несет тебя, только успевай пригибаться под ветками, да вписываться в повороты. Одно место было особенно опасным, резкий зигзаг приходился в метре от обрыва. Я проходил малолюдный, если не было соревнований, маршрут и углублялся в просеку. Однажды возвращался в полдень тем же путём, и на половине подъёма услышал детские голоса. Ватага облюбовала сбоку какой-то спуск и носилась с горы, не замечая обрыва. На повороте увидел лыжника, мужчину лет тридцати. Недалеко от него торчали воткнутые в снег лыжи и палки, а сам он стоял между лыжнёй и обрывом, и внимательно глядел на мальчишек. Те с бешеным восторгом летали мимо… На Урале зимой быстро наступают сумерки. Всё трудней различались просветы в деревьях. Но мальчишки не уходили, и человек продолжал стоять. Он таки перехватил одного, когда тот, беспечно смеясь, понёсся, ломая кусты, прямо к обрыву. «Ну, чё ты ещё!…» - выразил он недовольство. Скоро стемнело, и мальчики ушли в сторону парка. А человек встал на лыжи и ушёл в другую сторону. Это не был их учитель, или вожатый, как я подумал вначале. Это был случайный лыжник, с простецким лицом работяги. Который вряд ли читал Сэлинджера.

* * *

Дом стариков стоял на отшибе, и старуха иззлилась вся, когда случайные путники подходили к калитке попросить водицы. Старик копался в саду, на участке, охотно откладывал лопату или секатор и шёл в дом за черпаком. Сады тянулись вдоль просеки, а дорога вилась по лесу, ближе всего загибаясь к их домику… Вот и выходило, - все прохожие, грибники ли, ягодники, а то и просто гуляющие по лесу, чаще всего выходили на этот домик. Старик робел, когда старуха ругалась, и расстраивался. Воды ли ей жалко, - колодец-то далеко, на краю коллективного сада, или что от дела отрывался, неизвестно. Может, злилась, что добро делает за так, она его считала простоватым. Простотою на свете не проживешь, - ворчала. А, может, и другое что, с ней, вон, целыми днями молчит, а тут враз откликается, подносит и стоит смотрит, как пьют. Прошлой весной старуха умерла… Сад потихоньку приходит в запустенье, старик теперь один ковырялся на участке. Наступило лето, лес опять ожил, и на лавочке у калитки старик стал выставлять ведро, одно из тех, что цеплял на коромысло, когда ходил по воду. Рядом поставил кружку, на куске фанеры написал суриком – «Вода колодезная бесплатная». И по-прежнему какое-то неизъяснимое удовольствие доставляло ему смотреть, как вышедшие из лесу усталые люди, девчата ли, мать ли с дочкой, мужик ли в болотных сапогах, жадно пьют у его калитки зуболомную живительную влагу.