Анатолий Тоболяк - Во все тяжкие…

— Обижаете, Константин Павлович.

— А сколько из этой суммы они тебе отвалят?

— Посмотри калькуляцию еще раз. Там есть.

— А! Вижу. Негусто.

— Да, хреновато.

— Но лучше, чем ничего.

— Лучше.

— Пошли к шефу, писака.

— Пошли.

И мы появились в кабинете генерального директора, который умучил меня вчера анекдотами… Пышноволосый, тучный Игорь Евсеевич необычно хмуро поздоровался со мной. Он долго и с видимым отвращением изучал издательское «прошение» и калькуляцию. Наконец поднял на нас глаза.

— Ну и что от меня требуется? — хрипло спросил он Автономова.

— Твое согласие, Игорь, — отвечал тот. — Остальное я сделаю сам. Надо помочь бедному старому писаке. Он на свой нищенский пенсион живет. К тому же молодожен в некотором роде.

— Как ты, значит? А книжка-то хоть хорошая? — перевел генеральный тяжелый взгляд на меня.

Я пожал плечами: что тут скажешь?

— Тебя спрашивает генеральный директор: книжка-то хоть хорошая? Отвечать надо, — дернулся в кресле Автономов.

— Зачитаешься, — сказал я. И, обращаясь к этому Игорю Евсеевичу, добавил, что издательство предполагает в порядке благодарности за помощь разместить на первой странице книжки броскую рекламу фирмы «Зевс». Как он на это смотрит?

— Отрицательно, — односложно отрубил тяжелый мужик. И нажал кнопку селектора: — Маша, сделай нам три кофе. И не пускай ко мне полчаса никого.

Затем он грузно встал и, подойдя к замысловатому шкафчику, извлек оттуда слегка початую бутылку коньяка, три рюмки и блюдечко с подсохшими ломтиками лимона.

— Ты меня вчера упоил, Константин, — пожаловался он.

— Я и сам надрался, — хмуро ответил Автономов.

— Сильно я вчера надрался? — уточнил он уже в своем кабинете, куда мы опять переселились после распития генерального коньяка.

— До безобразия, — не стал я его жалеть.

— А не надо меня бесить! — вскинулся Автономов.

— Кто это тебя, психа, бесил?

— А этот, который примазывался к Миле. Да и она тоже, понимаешь, благосклонничала. Я ей, когда все ушли, все сказал.

— Все — это что?

— Что нельзя себя так вести.

— Как?

— Развратно. Разговаривать со всякими молодчиками.

— Ага! Вот как! Надо глядеть Автономову в рот, поедать глазами Автономова.

— Давай, давай, защищай ее!

— Опасно комплексуешь, Костя, — покачал я 55-летней мудрой головой.

Автономов пригорюнился, хотя внешне после коньяка пошел на поправку: морщины на его лбу разгладились, голубые глаза стали осмысленными.

— Она, понимаешь, Анатоль, сегодня утром убежала на работу и в первый раз не поцеловала, — пожаловался он.

— Знакомо, — сказал я, но он вроде бы не услышал и продолжал:

— Она, понимаешь, Анатоль… стыдно признаваться… вчера впервые… это самое… отвергла мои… это самое… постельные притязания, — кое-как справился он с фразой.

То ли еще будет, Костюша, — вздохнул я.

Не каркай, как старая ворона! Это у тебя, может, будет, а у меня все будет нормально.

Из фирмы «Зевс» я ушел с официальной бумагой, подписанной коммерческим директором. Бумага гарантировала издательству перечисление в ближайшее время запрошенной суммы.

— Под такое обязательство я вам и аванс, так и быть, выдам, — обрадовал меня г-н А. А. Смирных.

Оставалось всего-то ничего: завершить мои «Путешествия с боку на бок», одну треть их. ВСЕГО-ТО НИЧЕГО, СМЕЛО СКАЗАНО.

С этой благородной целью я поселился в нашем островном санатории «Синегорские минеральные воды», полупустом в это время года, в отдельной комнате, на полном пансионе.

Проживали в санатории почти исключительно ветераны — немощные старики и старухи; я был едва ли не самым молодым среди здешних обитателей. Уже через несколько дней я понял, что мне грозит опасность тоже стать немощным и убогим — так заразительно действовали на меня застольные разговоры об артритах, радикулитах, перенесенных инсультах и инфарктах… Я стал одним из последних завтракать, обедать и ужинать, когда старики уже расходились. От процедур я категорически отказался, чем вызвал недоумение, даже изумление врачебного персонала. Иной раз, прогуливаясь в весенней березовой роще, отдыхая от своей рукописи, я встречал какого-нибудь ветерана с палкой… и поспешно сворачивал в сторону, чтобы не нарваться на затяжной разговор о войне, о праздничных сталинских временах и невыносимых ельцинских буднях. Мое недалекое страшное будущее воочию проходило предо мной в облике этих полуживых людей, и тоска сжимала сердце… ПРОЧЬ, ПРОЧЬ!