Анатолий Тоболяк - Во все тяжкие…

Огромный мужчина Чеботарев зычно позвал Автономова от гаража.

— Сейчас, Вася, сейчас! — откликнулся он. Его лицо исказила судорога. Кадык па шее двигался туда-сюда. Голос стал неожиданно тонким:

— Слушай, Раиса, ты на мою жалость не бей! Ты сама сделала меня безжалостным.

— Возвращался бы ты домой, Костя… — прорыдала Раиса Юрьевна.

— Исключено, Раиса. Не начинай по новой. Меня для тебя больше нет.

— Ну, сволочь, погоди! — опять взрыдиула она.

— Вот это твой истинный голос! — возликовал Автономов. — А с машинехой так. Если через три дня не найдется, я официально заявлю, что это ваша работа. Не пощажу, Раиса, нет! Пошли, Анатоль! — скомандовал он мне как оруженосцу.

— Анатоль, Анатоль… молишься на своего Анатоля, дурак старый. А этот твой Анатоль, — вдруг озарилась безобразной улыбкой Раиса Юрьевна, — у меня в любовниках был, ха-ха-ха! А ты его привечаешь, дурак старый!

Автономов, двинувшись было вперед, замер. Воззрился па меня:

— Что такое она говорит, Анатоль?

— А, бред! — гневно отмахнулся я. — Ну и ведьма ты, Раиса Юрьевна! Пошли, Костя! — потащил я его за руку в безопасное место, подальше от несусветной жены.

Вместо нее молоденькая Женя Китаева предстала перед нами, как светлый, бессмертный образ. Долгие годы она пребывала в отдалении, в глубокой тьме прошлого, напоминая о себе лишь краткими бликами в памяти, — а теперь Автономов и я опять разглядывали ее в многократном приближении и увеличении: он с прежней нежностью, я — с привычным уже безразличием. Собственно, это он вызвал светлый дух Жени. А зачем? А затем, чтобы напомнить, что я не чист душой перед ним.

— Ты отбил ее у меня, Анатоль. Нагло отбил, а потом бросил, как последний подлец. Этого я тебе по гроб жизни не прощу, Анатоль! А с Раисой… тут сложней.

— Да не было у меня ничего с ней, как тебя убеждать! Я тебе больше скажу: она была всегда не в моем вкусе, даже в первой молодости.

— Врешь! Нагло. Я помню, как ты к ней примазывался, по-омню.

— А ты лучше вспомни, как она ко мне относилась все эти годы! Я всегда был персоной нон грата в вашей квартире. Только ради тебя ее стервозность терпел.

— Ну да. Ну да. Говори! А тот вечер новогодний?

— Какой?

— Семьдесят восьмой или семьдесят девятый встречали. У меня.

— И что?

— Я вас засек тогда на кухне. Ты ее обжимал и целовал.

— Врешь, Автономов! Никогда такого не было. Будь такое, ты спустил бы меня с лестницы, а я бы это запомнил.

— Ну, может, я путаю. Может, это я ее обнимал и целовал на кухне, а ты вошел.

— Вот это ближе к истине!

— Ладно, Анатоль. Я ЕЩЕ РАЗБЕРУСЬ В СВОИХ ЧУВСТВАХ И СООБЩУ ТЕБЕ РЕЗУЛЬТАТ. Но вообще-то, скажу тебе, ты нечистоплотен в отношениях с женщинами.

— Клевета.

— Ладно, Анатоль, надо идти. — Он встал с бревна, на котором мы сидели. И я встал. — Отпускаю тебя домой.

— Вот спасибо. Спасибо тебе. А дома я могу поспать? Разрешаешь?

— Поспи, но не проспи звонка. Милена может звонить.

— А ты куда направляешься? — сострадательно спросил я.

После бильярдных безумств и бессонной ночи его лицо осунулось, заострилось, проступила на нем седая щетина. Ему не следовало показываться сейчас на глаза Милене.

— У меня дел сверх головы, Анатоль. К Семенычу надо зайти, сообщить насчет машины. Насчет квартиры обеспокоиться. Банк опять же. И в ЖЭК надо заглянуть, выписаться.

— Поспать тебе надо. Душ принять. Побриться.

— Это потом.

— Неспокойно, Костя, началась твоя пенсионная жизнь.

— Это хорошо. Это то, что надо. Отлежусь на погосте. Да! Одежду надо еще вызволить у Раисы. Но это поздней, когда она на службу уйдет.

— Страховка дачи, — напомнил я.

— Это подождет!

Автономов кое-как скрепил проволокой двери гаража. Гараж был пуст. Все, что в нем оставалось, всякое хозяйственное барахло, мы уже перетаскали к соседу Чеботареву, под защиту его замков и запоров. А затем…

…Безжизненной и чужой показалась мне моя квартира. Я вошел в нее, точно в камеру для бессрочников, и я уложил себя на тахту, словно в просторный гроб. Репетиция предстоящего небытия — можно так сказать, а затем насильственное воскрешение. Телефон звонил. Я сорвал трубку.

— Да! Але! Слушаю! — проявил свою жизнеспособность. Это была Милена Никитина. Она захлебывалась слезами.

— Константин Павлович… у вас? — прорыдала она.

— Господи Боже, что случилось, Милена? — нетипично воскликнул я, разом стряхивая с себя пелену сна.

— Дайте ему трубку, пожалуйста.

— Да нет его, Милена! Мы с ним утром расстались. У него неприятности. Он по городу рыщет. Что случилось, Милена?