Артур Филлипс - Прага

И после этого маленького исторического музея они подойдут к главной палате, комнате родителей, где без вопросов что-то произойдет на чужой супружеской постели, на той самой почве, откуда взошла его милашка.

Сегодня он получил свой входной поцелуй еще за дверью, вот повернулся ключ, дверь, скрипнув, отворилась, за ней ждала прихожая, и Скотт уже знал, что увидит дальше. Но ничего этого он не увидел, и оттого у него закружилась голова.

В большой комнате были фотографии, но ни одной — ее. Вот старший брат, офицер венгерской армии. Вот черно-белый отец (покойный), склоняет голову, и кто-то вешает ленту на его белую шею. А это, видимо, дед — ах, счастливые деньки с армейскими друзьями, друзья из разных армий, в том числе… ну да, полагаю, в этом дело.

Он оборачивается к ней, но на сей раз не видит никакого смущения. Она смотрит на Скотта с той же улыбкой и той же нежностью, что и всегда, только сегодня во взгляде что-то еще, словно это она его изучает, с неким любопытством наблюдает, как он рассматривает фотографическое наследство ее семьи. Стеклянная витрина — та самая лента, принимая которую папа вон там сейчас склонял голову, медаль с выбитыми венгерскими словами и бюстом… ну да, полагаю, в этом дело.

Никаких призов за верховую езду, никаких кубков по плаванию, только еще несколько фотографий чуждой семьи, не умеющей улыбаться в объектив. Едва Скотт двинется в другую комнату, она удерживает его, берет под руку, подтаскивает ближе и следит, как он смотрит.

Она проводит его по всем комнатам. Когда-то их было здесь пятеро. Старшие братья уехали, отец умер, и теперь в квартире живут только Мария с матерью да три кошки. Квартира меньше любого из известных Скотту домов, где росли дети, и он ошибочно предполагает бедность. В маленькой спальне братьев ничего не меняли с их отъезда: ни плакатов с рок-звездами, ни вымпелов из колледжа, только строгие молодые солдаты, формальные портреты в простых рамках, старые гантели и резиновые ленты с рукоятками, несколько книг на венгерском и на русском, небольшая доска с прикнопленными фотографиями танков, пушек и реактивных истребителей.

Она такая же, как я, думает Скотт, непонятно откуда взялась, чужая этим людям, что окружали ее с рождения. Никогда она не была так прекрасна, как в эту вот секунду перед картинкой с русским реактивным штурмовиком, развернувшим четкий облачный след. Наконец-то он нашел второго гражданина своей страны на двоих.

Ее комната еще меньше, не так давно выкрашена в светло-голубой. Кровать, стул, письменный стол, полки, заставленные нечитабельными книгами, странные восточноевропейские сувениры и куклы, сделанные из нероскошного, непривлекательного сырья. На столе — домашняя работа, которую он сам ей задал. На маленькой доске налеплены две вырезанные из журналов фотографии Майами и одна — Венис-бич, репродукция Мане, черно-белая фотооткрытка, на которой американский матрос целует женщину на Таймс-сквер, фотография скульптуры Родена, гипсово-белой и эротичной, три фотографии Марии с подругами, ни одна из которых, однако, не запечатлела ее девушкой хоть немного моложе, чем та женщина, которую знает Скотт. На маленьком столике у кровати — его фотография, с нижнего ракурса: Скотт прыгает к небу, вокруг только синева и облака, он летит как бог, на вытянутых руках вися на взмывающем мяче для американского футбола (запущенном из-за кадра Марком Пейтоном), а две руки (все, что видно от его брата) тщетно цепляются за его старую университетскую футболку в пустом усилии стащить его обратно на землю.

— Жаль, что я сейчас не могу показать тебе мою детскую спальню.

— Это было бы очень здорово.

— Нет, это было бы ужасно, но ты бы поняла, почему мы так идеально подходим друг другу.

Мария улыбается и тянет его мимо стула и стола, принесенных бабушкой из соседней квартиры, когда оттуда уехали жильцы (бросив все имущество), тянет к материной старинной односпальной кровати с затейливой резной спинкой — особая роскошь и, для опытного глаза, свидетельство привилегий и недюжинной покупательной способности.

Позже, когда толпы еще слонялись по Ваци, ставни опускались на витрины и крестьянки начали собирать с тротуара не проданные за день шарфы и подбитые овчиной жилетки, а солнце опустилось так низко, что тень от мороженщика вытянулась до самого конца улицы, Джон прибыл на первую из двух с утра назначенных встреч. С блокнотом в руке он забивается в кабинку в эттерем [57] Ресторан (венг.). «Нью-йоркская американская пиццерия» и приветствует сержанта Тодда Маркуса и трех его товарищей — людей, которые, как надеется Джон, могут открыть ему что-то важное (пусть несомненно чуждое) в Эмили.