Артур Филлипс - Прага

— Мое новое сокровище, — объясняет Марк. В его рыхлых влажных руках два запотевших стакана с ледяным чаем. — Я знал, что тебе понравится, именно тебе. Когда я его покупал, я вообще-то думал про тебя: «Вот это Джон оценит».

Марк приобрел действующий заводной антиквариат днем раньше в лавочке электротехники по соседству. В придачу к граммофону шли восемь толстых черных пластинок, странные звуки эпохи, окончившейся за несколько десятилетий до Маркова рождения: застенчивые, архаически сальные тексты, превозносящие архаичные формы флирта и секса, подмышечные танцы, древние и чуждые, как похоронные обряды этрусков или ацтекские заклания девственниц. Необъяснимо распухшее лицо Марка оставляет Джона гадать, не прервал ли он какую сцену с испарившимся незнакомцем, который теперь скорчился в ванне или выскальзывает через заднюю дверь, или, может, Марка ждет закапанное слезами письмо, недочитанным или недописанным сунутое в стол?

Но Марк улыбается и потеет, не жалуется ни на какое беспокойство, вручает Джону стакан и восторженно рассказывает о своих пластинках.

— Вот эта мне по-настоящему нравится. — Он показывает на «Девушку после завтрака». — Я заводил ее, заводил несколько раз с тех пор, как принес вчера, но ты послушай вот эту.

Игнорируя протесты, Марк с благоговением меняет пластинку, берет ее ладонями за толстые края. Пока он смеется, у него перестает дергаться веко, он заводит механизм и осторожно опускает звукосниматель. Как только хруст сгущается в голос и нестройное фортепиано, Марк начинает танцевать неумелый чарлстон.

У проклятой игрушки, кажется, есть только один уровень громкости, «потому что, знаешь, прошлому, чтобы его заметили, приходится вопить», — тоном специалиста поясняет Марк. Джон выглядывает из-за шторы — не собирается ли уже толпа соседей линчевать иностранных маньяков. Когда Джон поворачивается в комнату, Марк все машет мясистыми руками, как слоноподобный участник танцевального марафона на последних часах соревнования, и еще он плачет.

А может, и нет. Возможно, объяснение его красных мокрых глаз — пот, который льется с бровей и лба, а одышки и смеха, кажется, хватит для оправдания красного носа и слюней. Если только он не плачет.

— Иисусе, я жалею, что пришел. Пожалуйста, ради бога, перестань. Прими душ. Мы собирались пойти пообедать. Это ужасающе.

— Я люблю эту песню! Послушай ее! Это музыка! Почему мне нельзя?

Джон отказывается отвечать на абсурдный вопрос, хотя он повторяется во второй и в третий раз, когда Джон решает (успокаиваясь), что Марк шутит в какой-то темной историографической манере: «Почему мне нельзя?» — скорее всего, последние слова какого-нибудь парламентария XIX века или циркового артиста. Танец прекращается, грохот падает до консонанса бесконечного перханья чиркающей граммофонной иглы и Маркова хриплого дыхания. Джон опускает крышку аппарата.

— Поосторожнее с этой штукой. Соседи хотят тебя убить.

Марк плюхается на тахту и жует кубик льда. Кивает и быстро-быстро говорит (Джон на секунду вспоминает скороговорку Карен):

— Я знаю, и они, они убили бы, поскольку дело в том, что сегодня у меня был довольно серьезный прорыв в работе. Знаешь, я собираюсь сделать такое приложение, гирлянда ностальгии. В принципе, начни ты хоть с этого года, хоть откуда, найдешь волну коллективной ностальгии, которая происходит прямо сейчас, как, скажем, эти дела по пятидесятым, которые определенно теперь начинаются. Мне нужно зафиксировать ее и подтвердить обычными уликами — стрижки ежиком, спрос на записи Чета Бейкера, брюки капри, — но тогда я двинусь назад в то время, о котором тоска, и обнаружу — а я знаю, она там есть, — что там вообще-то была своя ностальгическая волна, по каким-то еще более ранним временам, ага, и я зафиксирую ее и двинусь назад — к ее истокам, и, будь уверен, там будет еще одна, и так раз за разом до самого Карла Великого. Старые добрые денечки, понимаешь.

— Ты собираешься принять душ перед обедом?

— Приму, безусловно. Но проблема в том, что это слишком широко. Почему сорокалетними ломтями, правда? Может, брать по десять лет? В восьмидесятые кто-то тосковал по семидесятым, будь это тыща девятьсот семидесятые или тыща четыреста семидесятые, понимаешь, в общем, я мог бы нарисовать гирлянду из десятилетий. Но тут я понял, что на самом деле мог бы документировать еще плотнее. Например, ежегодно.