Артур Филлипс - Прага

— Быть в «Сент Лайош». Все может быть прекрасным в десять лет, потому что все ново. Ты не ищешь лучшего. То, что перед тобой, еще может тебя удивлять. Комната, полная элегантных людей, только восхищает. Ты остро чувствуешь красоту. Она тебя потрясает. Никогда не видел места живее, чем здесь в тот вечер. Понятно, братья старались показать, что они тут завсегдатаи, но я понимал, что они для этого слишком юны. В зале было полно людей, которые жили, как я думал, очень важные жизни. Да, этот зал наполняла музыка и канделябры, вырезанные из солнца. Стулья были из темного дерева и с такими мягкими подушками. Столы — золото и мрамор, горело серебро. На потолке были фрески: ангелы и облака.

Огромный зал почти пуст. На десятки разнородных столов, составленных в интимной близости друг к другу, — только несколько рассевшихся подальше компаний: американские бизнесмены, громкие и до смешного счастливые, насмехаются над этим говенным рестораном, который им посоветовал привратник; вернувшиеся эмигранты тихо обалдевают после десяти или сорока лет отсутствия, пытаются разглядеть в том зале что-то из того, что хранят их настойчивые, не вписывающиеся в реальность воспоминания; местные бюрократы ссутулились над теми же блюдами, что они поглощали десятилетиями, привыкшие к обстановке, как к старой обуви; и за одним столом, как слабое и извращенное эхо Хорватовых воспоминаний, семья сосредоточенно и безрадостно отмечает какую-то дату одного из детей. Странный тошнотворный свет сеется из больших пластмассовых кубков космической эпохи шестидесятых, висящих на шнурах в оранжевой виниловой оболочке. Ножи и вилки нержавеющей стали, туго запеленатые в бумажные салфетки, образуют неровную дрожащую пирамиду в пластиковом корытце на сервировочной тележке. Тележку катает туда-сюда по проходам мальчишка, влажной тряпкой водит по пустым столам, оставляя сохнущие V и выбрасывая по несколько ножевых свертков.

— Ооо, а тут была цинковая стойка, во всю длину вон той стены. Бармены были крепкие мужчины, и красивые тоже, они перебрасывали друг другу стаканы и стальные шейкеры. Они вились вокруг друг друга, когда проходили этим узким проходом под окнами А за окном лежал первый в том году снег и горели фонари, так что снег падал, как кусочки серебра на черном и желтом, и казалось, так тихо снаружи, и было так шумно внутри, и так прекрасно, что их разделяло только стекло.

Два неизбежных цыганских музыканта бредут от одного неприветливого стола к другому в жилетках с блестками и облегающих, местами лоснящихся брюках. Один растягивает и по-медвежьи тискает аккордеон, глядя только на свои пальцы или в пол, а второй — скрипач — качается и гримасничает.

— Мистер Прайс, теперь вы смеетесь, когда цыгане играют, и это правильно. Они стали анекдотом для туристов, как такие многие вещи после государственного контроля, немного умерли, немного более потрепанный продукт. Но тогда! Ооо, люди были другие. К живой музыке относились по-другому. У нас не торчали в ушах стереоплейеры целый день, и не было ваших компакт-дисков, чтобы сохранить любую музыку в мировой истории. Когда музыку трудно было найти, она действовала много сильнее. И сами цыгане были люди огня, дикие боги, которые могли тебя очаровать, вскружить голову. Люди бросали музыкантам деньги — не только монеты, а бумажные, — и танцы поздним вечером бывали экстравагантны, меха украшали женщин, таких прекрасных, что вы себе не представляете, у всех лебединые шеи, и они танцевали, пока рассвет не забрезжит вот в этом окне.

А в этом окне сейчас они видят на улице своего официанта — тот смеется в компании другого и прикуривает сигарету от окурка предыдущей, не встревоженный никаким ощущением необходимости быть где-то еще. Чуть позже он возвращается и карандашным огрызком в желтых пальцах царапает по полоске розовой бумаги. Ничего не говорит и не смотрит на того, чей заказ принимает, но три раза на какие-то блюда просто качает головой и ничего не пишет. Никаких объяснений: его глаза устремляются куда-то вдаль, и лишь когда помощник Харви, Кристина и Невилл меняют свой выбор, официант, по-прежнему глядя мимо, делает несколько пометок па бумаге. Чарлз заказывает две бутылки вина, уже когда официант удаляется, что-то крича в двери кухни.

— Сегодня мой третий раз здесь, спасибо нашему другу Карою. Потом я был с женщиной, мне было двадцать лет. Я знал, что смотрю театр, но от этого он был не менее чудесным. Мы все были актерами в этом удивительном театре. Но в тот второй раз я чувствовал еще кое что. Будапешту еще везло, но была война. В этой красоте, и в волнении, и в музыке оркестра тем вечером — они сидели вон там, — был привкус чего-то наподобие отчаянности. Каждый понимал, что завтра, возможно, не будет ни «Сент-Лайоша», ни вечеринок. Это чувствовалось во всем. Женщины были все так же прекрасны и смеялись, но они смеялись на капельку слишком громко Чувствовалось, что все мы несемся к концу, расходуем прекрасную жизнь, и еще пытаемся ее удержать, и показать всем, что не боимся. И оно все не кончилось на следующий день, но кончилось скоро. И — ооо, очень внезапно.