Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться

Коленями пытаюсь раздвинуть ее упрямые, молодые, крепкие ноги. Сопротивляется, не дается.

— Нет, подожди… А ты чистый?

— Стерильный я. Из парной.

— Я не о том… Я вообще…

— Не бойся. Все хорошо. Ничего страшного, — убеждаю ее, прикрывая рот губами.

Сверху, как главнокомандующий с холма, я вижу, как нежно искажается ее лицо. Глаза закрываются: прощай, жизнь! Порывисто дышит. Направляет меня туда — не знаю куда… то есть туда — знаю куда: в заветное свое местечко, в свой потайной скрадок. Я пугаюсь: что такое? в чем дело? Неужели я так бессовестно велик сегодня? Или она так узка и труднодоступна? Мелькает дикая мысль: не навредить бы, не покалечить… ей еще жить да жить! Приговариваю, как лекарь:

— Так вам не больно? А так?

— Ты черт! — слышу. — Громила… насильник… О, зверюга!

— Что ты, милая? Какой же я зверюга? Я… я гуманист, — тоже начинаю нести околесицу. — Вот так. Ничего страшного. Конец пути. Тупик, Лиза.

— Побудь там… не шевелись.

— Могу… но сложно.

Послушно затихаю. Дыхание рот в рот. Язык у Лизы горячий и сладкий, как… как не знаю что. На многое способен такой язычок, думаю. Целую грудь. Захватываю губами ее сосок. (Молочка, видите ли, захотелось Теодорову!) Лиза стонет и вдруг изгибается дугой, приподнимая меня… такая сильная!

— Давай… убивай дальше! — слышу ее злой шепот. (Бредит!)

То есть ограничение снято. Так надо понимать. Да и невозможно пребывать в неподвижности. Я стискиваю зубы… накатывает знакомая волна нежности… ну, держись, Лиза!

— Говори! Не молчи! — требует она. Глаза открытые, но незрячие. — Говори, что чувствуешь.

— Я… Лиза… чувствую… высокую ответственность за тебя…

— А хорошо тебе? Хорошо?

— О да! А тебе, Лиза? Не боишься уже?

— Нет! Скажи что-нибудь хорошее! Пожалуйста!

То есть любит беседовать. И я тоже люблю такой вот осмысленный разговор.

— Ты… Лиза… лучше всех… — придумываю я комплимент, вздымаясь вверх.

— О, Господи!

— Ты… это самое… неземная.

— Ужас!

— У тебя, Лиза, даже попочка интеллектуальная… честно говорю! Не то, что у других!

— Хватит! Лучше молчи!

Смена диспозиции, смена верховного командования. Теодоров попадает в некоторую зависимость от Лизы. Иной кругозор у него теперь. Да и Лизе иным кажется этот мир. Она, склонив лицо, ритмично приподнимаясь, видит, например, как мой воспаленный, одичалый, но не потерявший ориентиров дружок то ныряет в небытие, то вновь появляется на воле.

— Боже… здоровенный! — мистически шепчет она, содрогаясь.

— Это… он… ради тебя!

Я сжимаю ее груди, тереблю соски, пробираюсь к ягодицам.

— Говори! Не молчи! Говори еще! — неутомимо просит она.

Что же еще? Много у меня дельных мыслей. О, Лиза, любимая! — могу я воскликнуть, и это будет честно и искренне на данный момент. О, Лиза! Сколько вас было, разновозрастных и разномастных! О, Лиза, знала бы ты, какие бляди попадались мне! Им я тоже говорил добрые слова, называл, случалось, любимыми и жалел, жалел их, пропадающих и не виноватых в своей судьбе… Давно я понял, а может быть, всегда понимал. Изначально, что связывают нас родственные человеческие узы, единство бытия, Лиза, и смерти. Каждый нуждается друг в друге и молит вслух или немо о помощи. Но, сказав «любимая», я, Лиза, не сказал «люблю», пойми. Любимых много, но любимая небывалая бывает одна, в единственном своем предназначении. Самое горькое, Лиза, любя всех, пребывать в одиночестве, без надежды вновь обрести любимую. Вот так, Лиза, любимая.

— Повтори! — просит она.

— Любимая.

— Врешь… но хорошо! Спасибо! Спасибо!

И начинает двигаться так быстро, так сильно и иступленно, что темпераментный писатель Теодоров сипит:

— Сейчас, Лиза… слышишь?.. сделаю ядерный сброс. Поберегись!

— Нет, не уходи!

Голос у нее такой, что мурашки бегут у меня по спине. Припадает ко мне грудью, закрывает губами рот — и вот когда мы полностью сливаемся, переходим друг в друга… единое тело, единый стон… и, освобождаясь от горячего семени, я (кажется мне) чувствую оргазм не своим привычным органом, а ее, Лизиным, заимствованным… Да-а. Вот так.

И замираем оба, распадаясь поодиночке, покончив счеты с жизнью.

Однако же воскресаем.

Лиза (я не сразу почему-то вспоминаю ее имя) просит усталым, незнакомым, каким-то пожилым голосом:

— Дай, пожалуйста, сигарету.

Я молчу, не шевелюсь.

— Слышишь? Дай сигарету, — повторяет она.

Я шарю рукой по полу рядом с тахтой. Достаю пепельницу и ставлю себе на грудь. Сигареты, спички… Вкладываю сигарету ей в губы, подношу огонек. Как постарела, осунулась! что же такое я с ней сделал? Закуриваю сам и мысленно молю ее: только помолчи, пожалуйста! Ничего не говори, ни слова… минут так сто. Ибо я, Теодоров, люто не люблю мгновенного переключения от безумства к благодарным ласкам с поцелуями, к роевой бытовой трепотне. Поэтому помолчи, Христа ради! От этого многое зависит в дальнейших наших отношениях.