Анатолий Тоболяк: Невозможно остановиться

Я. Не ем. Спасибо.

ОНА. Тебе трудно угодить.

Я. Да, привередливый. А ты не хочешь посетить мою квартиру?

ОНА. Зачем?

Я. Тараканов подкормить. Пожить там.

ОНА. Слушай, давай не будем об этом.

Я. Ни о чем не будем?

ОНА. Да, ни о чем. Так лучше.

Я. Ладно, давай. А все-таки съезди. Там в кухне пакет. В пакете журнал. В журнале несколько страниц рукописи. Начало одной новой штуки. Называется «Невозможно остановиться». Можешь привезти?

ОНА. А ключ?

Я. Толкнешь плечом.

ОНА. Хорошо. Привезу.

Я. И чистой бумаги. И ручку.

ОНА. Хорошо.

Я. А больше ни о чем не будем говорить существенном?

ОНА. Нет.

Я. А то давай поговорим.

ОНА. Нет. Не хочу.

Я. Ну, правильно. О чем? О моей светлой любви ты все знаешь.

ОНА. Перестань, а то уйду.

Я. Лиза, Лиза! Какая ты, однако, молодая и глупая!

ОНА. Ну, до свиданья. Яблоки я все-таки оставлю. Рукопись привезу.

Я. А знаешь, Лиза, прилегла бы ты ко мне на пять минут, я бы за пять минут выздоровел.

ОНА. Не будь сволочью. Не пользуйся своим положением.

Я. Да, верно. Извини.

ОНА. Выздоравливай. Рукопись привезу, если найду.

И уходит, светлоликая моя, без прощального поцелуя. И вскоре привозит дорожные мои листы, числом немного. А затем — через две недели? — после длинной-предлинной паузы появляется в последний раз.

Едва она входит, как я, пишущий в лежачем положении, в страхе застываю. Дыхание мое прерывается. Меня не добили во дворе микрорайона, а она сейчас, чувствую, прикончит. Без железного прута, без нунчака, без кастета. Лет на тридцать выглядит. Сильно, ненатурально накрашена, как никогда. Зеленые глаза не мигают.

Присаживается рядом на стул. (А мой сосед — понимающий — удаляется в коридор.)

— Ну, сообщай, — выдыхаю я.

— Юра, я уезжаю. — За все время первый раз по имени.

— Опять в командировку? — кривлюсь я под своими бинтами. (Ложь во спасение.)

— Нет, в Москву. Домой. Практика у меня закончилась.

— Вот как. Уже. И когда вернешься? — Я тянусь за сигаретами, я покуриваю тайком в палате.

— Слушай, ты же знаешь, что я не вернусь. Знаешь ведь. Зачем же спрашиваешь? — не мигая глядит Л. Семенова.

— Откуда мне знать? Я думал, у нас уговор, что перейдешь на заочный и вернешься. Я точно помню, что у нас был такой уговор. Мне память, к сожалению, не отшибло. Я точно помню, что мы договаривались: переведешься на заочный и приедешь. Был у нас такой московско-тойохарский пакт? — внятно выговариваю я.

— Был, Юра, да сплыл, — жестко выговаривает взрослая, умная, мной воспитанная Л. Семенова.

— Как же так? Это нехорошо — нарушать пакты. Ты, наверно, обалдела и плохо соображаешь. Я столько сил приложил, чтобы ты меня полюбила. Незаметно сам в тебя врезался. А ты вдруг все рвешь, как дура. Это как?

— Хорошо, считай, что я дура. Но я все равно сюда не вернусь.

— Это очень по-женски, Лиза. «Пусть я трижды неправа, но сделаю по-своему!» Страшно примитивно, Лиза. Ты ли это? — беру ее за руку.

— Спроси себя, почему я стала такая, — освобождает она свою руку. (Не жалеет страдальца!)

— Неужели не можешь простить? До сих пор? — вопрошаю я.

— Не в этом дело. Давно простила. Что тебя обвинять! До тебя все равно не доходит. Дело в том, Юра, что я не умею жить одним днем, как ты. А никакого будущего с тобой не вижу. Неужели не ясно?

— Ты баба, — твердо заявляю я.

— Согласна. Баба. Кто же еще?

— Бабенка. Не журналистка. О, нет!

— Пусть так. Оскорбляй дальше. Ты больной. Тебе можно.

— А почему говоришь чушь? — вскрикиваю я. — «Не вижу будущего!» Какое будущее тебе надо? Коммунизм, что ли? Этого я не обещаю. А любить люблю. Слышишь, что говорю? Я же тебя люблю. Вас миллионы, а люблю только тебя, поняла? Мало тебе?

— Перестань. Прошу.

— И ты меня любишь по-страшному. Скажешь, нет?

— Нет.

— Врешь! Себя обманываешь. Я знаю, чего ты боишься. Ты думаешь, что я каким был, таким и останусь. Дурочка! Это невозможно. Мне не зря башку пробили. Я тут лежу, думаю и принимаю ответственные решения. А ты заявляешь, что уезжаешь навсегда. Совесть есть?

— Безнадежен, — вздыхает Лиза. Грустно так. Печально.

— Не уезжай, — говорю я. — Пожалуйста. То есть уезжай. Пожалуйста. Переводись на заочный и возвращайся.

— Нет, Юра, — качает она головой.

«Ах, какая сучка!» — думаю я в совершеннейшем отчаянии. И говорю:

— Слушай, ты, может, боишься, что я стану калекой, инвалидом? Хреновина какая! Все срастется, зарубцуется. Никаких последствий не будет.

— Дай Бог, — опять по-старушечьи вздыхает Лизонька.