Анатолий Тоболяк: Невозможно остановиться

Очень удачно получилось, что мозги мои в небольшом количестве остались при мне такими же, как были прежде, а правая рука не перебита, не переломана — хорошая рука, послушная мне, как прежде.

Через некоторое время входят первые посетители. Я помню, как их зовут. Это моя дочь Оля и бывшая жена Клавдия. Они входят. Я лежу. Они садятся на стулья рядом с кроватью, а я все так же тупо лежу, их разглядывая. Но язык у меня не поврежден (эти ребята не успели вырезать мне язык или не захотели), и я говорю, стараясь, сами понимаете, улыбнуться:

— Олька, привет. Здравствуй, Клавдия.

А у моей милой дочери в глазах страх. Это понятно. Такого папу она еще не видела. Не доводилось ей видеть такого жалкого и страшного папаню. И глаза Клавдии мерцают от слез, хотя она-то чего? ей-то что за горе? Мы же бывшие, а не нынешние все-таки.

— Как ты? — спрашивает.

— Как вы-то? — спрашиваю ответно. — Как узнали, что я тут?

— Скворцов позвонил, — отвечает Клавдия. — Они там внизу, твои приятели. Придут после нас.

— Да? Придут? Хорошо, — отвечаю я не совсем своим голосом, тихим, кажется, и ослабленным.

— Оля, скажи папе что-нибудь, — просит Клавдия, отворачиваясь. Не может на меня смотреть.

Губы моей дочери дрожат, в глазах испуг и слезы.

— Ну, — говорю я, — чего ревешь? Живой же я. Шел ночью, а бандиты напали. Не ходите ночью.

— Папа, тебе больно? — выговаривает моя дочь.

— Есть немного. Так, вообще. Везде. Но это пройдет. Я живучий, Олька. Не плачь. А то сам зареву.

— Мы тебе вкусненького принесли, — всхлипывает она. Клавдия достает платок и вытирает ей глаза, а потом себе. Они обе, значит, все еще меня, неубитого, любят. Дочь точно любит, а Клавдия любить не имеет права, будем считать, что она просто переживает. Они сидят недолго, минут пять, как им, наверно, велено, да больше и не надо — видеть их мне тяжело и больно. Милая дочь, уходя, целует меня в шеку и шепчет, чтобы выздоравливал, а Клавдия не удерживается и говорит что-то сентенциозное: вот, мол, к чему привел мой образ жизни.

Затем приходят другие. Их четверо. Все в белых халатах, наброшенных на плечи. Они заполняют маленькую палату на двоих. Консилиум друзей-приятелей.

— Юраша, — жалобно говорит Илюша Скворцов, — здравствуй. Володя Рачительный, Андрей, Митя тоже узнают меня и здороваются: кто бодро, кто грустно. Я им всем жму руку своей правой, пишущей, и слабосильно спрашиваю, как они узнали, что я тут. Оказывается, при мне нашелся единственный документ — квиток от денежной ведомости Бюро пропаганды художественной литературы, давний, по которому в больнице меня вычислили — и позвонили. Ага, вот как. Понятно.

— Ты как, Юраша? — спрашивают они сочувственно.

— Трезвый вроде, — отвечаю я.

Это хорошо. Продолжай оставаться. Они врачей опросили, те говорят, что лежать придется долго и основательно, но худшее позади, а лучшее впереди. Врачи говорят, что я живучий и стойкий, хвалят меня.

— Ага, — соглашаюсь. — А как выгляжу? Фотогеничный?

Ну, о виде своем мне еще рано думать, говорят они. Меня, собственно, за бинтами не разглядишь. Но врачи говорят, что воскрешение мое — дело времени. Помаленьку-потихоньку, Юраша, восстановишься. Только надо сосредоточиться на восстановлении.

— А гостей рижских проводили? — спрашиваю я.

— Помнишь! — удивляется Илюша. — Проводили. Ну их!

— Мне бы журналов каких-нибудь.

— Принесем.

— Книг бы.

— Принесем. Пока вроде рано, а потом принесем. Ты пока отдыхай. Ты же давно не отдыхал.

— Порядочно.

— Ну вот.

— А еше, Илюша… Помнишь такую — Лизу? Фамилия Семенова.

— Помню.

— Она в газете «Свобода» работает.

— Понял. Дам знать.

— Спасибо, что зашли, — говорю я очень банально и невыразительно.

Кончай, Юраша. Они еще зайдут — и не раз. Главное, чтобы я отдыхал и восстанавливался. А они сейчас пойдут и слегка отметят мое воскрешение.

— Ну, правильно, — одобряю я.

Муть. Боль. Тоска. Я точно не знаю, зачем я пробудился. Врачи полагают, что сделали доброе дело, но я не уверен. Они меня часто посещают, врачи, в том числе и гинеколог Витя Мальков, знания которого на меня все-таки не распространяются. Он откровенно мне говорит, что вытаскивали меня трудно, и реанимироваться придется долго. То-то, то-то и то-то, разворачивает он передо мной медицинскую картину моего избиения. Проще перечислить, что осталось в целости.

— Но ты держись, — наставляет усатенький, по всегдашнему щеголеватый Мальков. А что еще он может сказать? Колите меня, накачивайте лекарствами, я не против. Я, пожалуй, хорошо выдерживаю боль и муть, но не уверен, что это надо. Мои сны ужасны. В них нет ни детства, ни смеха, никаких красок живых — ничего, кроме животного рева, мата и крови. Я начинаю верить, что жил лишь среди животного рева, мата и крови. Спать тяжело, а пробуждаясь, я опять закрываю глаза. Смотреть вроде бы не на что и незачем, потому что вокруг ничего не изменилось. Все то же, что было до больничной палаты. Нет ничего такого, чего бы я не знал раньше. Эта вторая моя жизнь, она не вторая, а последовательное продолжение первой, незаконченной. И я не говорю себе: «Ну, начнем по-новому, Теодор, по-иному». Восстанавливаюсь и все, заведомо зная, что обрету то же самое, что имел, но только более низкого качества. Однако, восстанавливаюсь. Это происходит помимо меня.