Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться

Несколько путешественников (все путешественники, все! все, представьте, при чемоданах, такие солидные мои сограждане!) косятся на меня недоуменно: чего, мол, рыгочешь, рванина? А меня рассмешила такая мысль. Вдруг представил, что, выходя из автобуса, нахожу большую пачку денег. И что же я с ней делаю? А вот что: покупаю авиабилет до Москвы. А зачем? Как зачем! — чтобы в точности повторить свое путешествие.

Способен я на это? Пожалуй. Ну, вот: сиди тогда смирно, сопи в две дырочки и не самоедствуй. Благодари судьбу, что прилетел в том же образе, в коем улетал, при своих руках и ногах, при том же не рехнувшемся-таки, не скурвившимся-таки сердце… остальное, брат, мелкие мелочи быта, с ними справимся. Так? Ну, так, конечно, братишка! Умею я, бля буду, себя утешать и успокаивать, талантлив страшно в этом смысле.

Сопки, сопки — летние, буйно зеленые, а между ними петляет вьюн-дорога. Налево пойдешь — на материк попадешь, направо пойдешь — океан узришь, прямо пойдешь — очутишься в объятьях Лизочки. Лиза! стрелочница моя! Чуешь ли, что я магистрально приближаюсь? Готова ли, душенька, открыть зеленый свет на красном моем пути, али устроишь вдруг невообразимую аварию? Ду-у! Это я гудю. Я дудю. Ох, и быстро мчусь, аж дух захватывает! Аж глаза слезит. Ага, услышала мой стук-перестук по стыкам-перестыкам, мой зов: ду-у! — всколыхнулась, воссияла, возрадовалась. Так и надо, Теодорова. Мы же век не виделись. А ну-ка, скажу, отвечай, лукавая, какова была периодичность твоих воспоминаний о путешественнике? — Ах, — скажешь, — перец ты мой сладкий, минуточки без тебя не жила! — Пр-равиль-но! — прокаркаю я. — Молодец, однако! А я без тебя, Лиза, чего уж там минуточки, даже секундочки не жил, даже махонькой микросепулечки, даже визуально наблюдая всякие бесстыжие ягодицы и ляжки. Ибо они мне чужды. Они, Лиза, бездуховны, а ты вся лучишься кровным теплом, поняла? Складно муженек излагает?

И еще я скажу. И еще я обниму. И еще я прильну. И дочь Олька закричит: «Па-апа!» — и ты, бывшая Клавдия, — чего уж там! — вздохнешь облегченно, что я не пропал, не сгинул на путях своих, потому как, ставши бывшей, ты все равно свет в душе хранишь, я же знаю, и до конца дней своих не сможешь от меня, въедливого, избавиться. Ну, а друзья-приятели, они, само собой, не отвергнут Теодорова. Их я перво-наперво порадую просьбой о займе нескольких Ильичей на ближайшие потребности. А там, глядишь… А там Курилы наши исконные. А там, глядишь, начнет писаться-складываться, кроиться-шиться романчик мой легкомысленный, надежда душевная и услада. Тараканчики, конечно, промаршируют строем, меня приветствуя… Нет, право же, о веревке думать преждевременно. Нет, гадом буду, жизнь интересна и замечательна! Есть во мне мудрость, имеется. Я бы, будь я политиком, крупным был бы политиком. У меня при полной-то безнадеге бывают такие, брат, приступы воодушевления, что массы за мной двинулись бы, как овцы за козлом!.. А вот кто меня не встретит, так это Ваня. Но и с ним мы побеседуем, когда наведаюсь на кладбище. Подъезжаем к Тойохаре.

Последовательно. Без пропусков. Сначала подъезжаем, затем въезжаем. И вскоре пересекаем улицу Сергея Александровича, где я — читатель помнит — живу. Но я здесь не схожу — зачем! Дома меня, как известно, никто не ждет, кроме древних животных. А выхожу я в центре Тойохары, на улице имени Ильича около его же памятника, красивого и сзади, и спереди. Всегда, когда приезжаю, здороваюсь с Ильичем — и сейчас тоже. Склоняю голову, говорю: «Здравствуй, электрификатор. Рад видеть. Не похудел, не потолстел — такой же. Молодец. Держись», — и тотчас, начисто о нем забыв, направляюсь под редким дождиком в Чеховский фонд. Очень волнуюсь, словно мне предстоит встреча с самим Антоном Павловичем, писателем.

Деревянное здание времен японской колонизации. Таблички: военкомат, СП «Тайфун», СП «Надежда», арбитраж, Чеховский фонд. Темный узкий коридор. Дверь. Еще дверь. Кабинет Илюши.

Илья встает со стула, раскинув руки.

— Юраша! — восклицает он.

Именно вот так. Встает со стула, раскинув руки, и восклицает: Юраша! А мог бы хмуро взглянуть, поморщиться, кисло проговорить: «Ага, прибыл», и посмотреть при этом на часы, намекая, что приехал я раньше времени и не очень-то кстати, чем нарушаю его организационно-рабочие планы. Нет же, слышу дружеское «Юраша!» — и мы, значит, традиционно обнимаемся, как закадычные друзья Брежнев и Хоннекер… а вот поцелуи у нас, слава те Господи, не приняты.

Пора уже назвать фамилию Илюши. Фамилия у него легкая, певучая, птичья: Скворцов. А приметы его таковы. Довольно-таки высок, худощав, узколиц. Шатен с легкой преждевременной сединой. Долихоцефал. То есть обладатель удлиненного арийского черепа. Светлые, узко поставленные глаза. Лоб иссечен двумя длинными шрамами, памятками юности. Родился в 1955 году в городе, как помнит читатель, Кисловодске. (Найти и обезвредить.)