Мартин Эмис - Лондонские поля

Кто же тогда допустил эту утечку? Возможно, я задним умом крепок — хотя слово «ум» в данных обстоятельствах звучит слишком уж громко. Только что сидел за его письменным столом в соседней комнате. Заметно было, что безделушки на просторной, обтянутой зеленой кожей столешнице расставлены как-то по-новому, да и письменные принадлежности передвинуты. Я представил себе, как Эспри посиживал здесь со своим калькулятором и ручкой под гусиное перо. Бесцельно протянул руку, попробовал запертый ящик. Он мягко открылся, стоило слегка дернуть.

Записки, письма, визитки. Фотографии.

Что ж, теперь у меня уже нет насущной необходимости просить Николь показать мне, как она выглядит в обнаженном виде. Но, думаю, я ее все-таки попрошу.

— Просто восхитительно, — сказала Николь. — А были у вас какие-нибудь прозвища? Какими-нибудь зверушками вы друг друга не называли?

— Ты вот что должна понять, — сказал я. — Перед тем, как все это началось, я выглядел как картинка.

— Дай-ка угадаю. Ты был папочкой Мишкой, а она — твоей крошкой-малышкой.

— Я лучше промолчу.

— Закуски на подносах. Согретые тапочки.

— Да, и я вычитываю гранки, а она читает рукописи. Счастье.

— А она всегда делала то, что ей велел папочка Мишка?

— Ничего подобного. По правде сказать, она больше командовала. Я называл их сестрицами Гитлера. Ее и Пейдж. Это еще одна девчонка-сорванец. Они всегда истекали кровью после какой-нибудь драки, в которой только что побывали. Как ты и М. Э.

— Представляю себе. Ты был мистер Благопристойный Порядок. А она — мисс Крутой Каблучок. Кстати, а как она выглядела? Это так прелестно.

Я поднялся на ноги, подошел и остановился с ней рядом. Вынул из бумажника фотографию — Мисси восемь лет назад, ярко освещенная: приливно-отливное чередование света и тени от висков к подбородку.

— М-м-м, — сказала Николь. — Ничего. Вы, должно быть, вряд ли осмеливались щипать друг друга, если когда-нибудь просыпались. Чтобы увидеть двадцатый век.

Я не мог противиться соблазну. Достал еще одну фотографию и поднес ее к глазам.

— Что за камера была у Марка Эспри? С задержкой затвора? Или вы пригласили какое-нибудь похабно хихикающее третье лицо?

Она ответила не сразу, с задержкой:

— С задержкой затвора.

И сказала она это тихо.

— О сне здесь нет и речи, — сказал я. — Щипков не счесть. Стопроцентное бодрствование.

Она вздрогнула, когда я бросил фотографию ей на колени. Выпрямилась и сказала:

— Наверное, вы с Мисси никогда ничем подобным не занимались.

— По правде сказать, однажды мы попробовали шлепки. Было больно. Моей руке, я имею в виду. Я даже сказал: «Ой!»

— Понимаю, что это выглядит довольно мерзко, — сказала она, принимаясь разрывать глянцевую бумагу своими длинными пальцами. — Ему это нравилось. И ты готова сделать все…

— Да. Как ты правильно заметила, ради него ты «делала глупости».

— Ради истинного художника.

— Брось. Это дерьмо. Ох, да брось же ты!

— Решительно не согласна. В его творчестве присутствует чистота, напоминающая целомудренность Толстого.

— Толстого?!

Я просто не мог этого выносить. Это было похоже на наш мир. Похоже на фундаментализм. Вся планета свихнулась. И правда ничего не означала. Я взял пальто и спросил напоследок:

— Ты с ним виделась? Когда он здесь был.

Она не ответила.

— Между вами все кончено. Так или нет?

— Кое-что не кончается никогда.

Каждый вечер, как только стемнеет, какая-то женщина по целому часу стоит посреди Тэвисток-роуд, воздев голову и раскинув руки, — распятием.

Не старая, не опустившаяся, с виду не глупая, стоит она прямо посреди улицы. Улыбается застывшей улыбкой, глядя на приближающиеся машины, водители которых сбрасывают скорость и глазеют на нее — но мало кто на нее кричит. По правде сказать, она ужасна, эта ее улыбка — мученическая, доверчивая, предостерегающая. Почему никто не подойдет и не утащит ее куда-нибудь? Ведь достаточно одного пьяного… Когда проезжаешь мимо, особенно если приближаешься к ней сзади, всегда представляется, как металл автомобиля врезается в женскую плоть и кровь, как происходят мгновенные и насильственные преобразования, вызванные столкновением, как плоть и кровь отправляются туда, куда внезапно вынуждены отправиться. Она превосходно подходит для моей книги, но я никак не могу придумать, как бы половчее ее туда вставить.

Вот и сейчас она там стоит. Я вижу ее из окна. Почему никто не приходит, чтобы увести ее прочь? Ну почему же никто не приходит?!