Мартин Эмис - Лондонские поля

Всю свою сознательную жизнь она любила динозавров (по сей день часто воображала себя этакой тиранозаврихой, алчной, дикой, вероломной, — но все же такой, за которую часто и жестоко дрались самцы, — прожившей восемь миллионов лет). Что их убило? К существующим теориям она относилась холодно. Взорвавшаяся звезда, иссушившая земной шар космическими лучами. Метеоритный ливень, взбивший над землей пылевой покров. Новая порода похитителей детей, овирапторов, велоцирапторов. Куда более патетической и более неотступной была мысль о том, что они — в силу эволюционного процветания, благоденствия на протяжении миллиарда лет — оказались неспособны к размножению. Другими словами (так она это выразила), они так разжирели, что не могли больше трахаться. Она поиграла с этой мыслью, пытаясь соединить ее со смертью любви и воображая себе тяжелое изобилие рая, где что-то расстроилось, что-то пошло наперекосяк, и древние твари медленно осознавали, что мир их движется к упадку. Они нутром чуяли всеобщность смерти, ее вездесущность. Дело было не в том, что они стали слишком толстыми и вообще утратили форму. Они просто были не в настроении. И вот, поодаль от исходящей багровыми испарениями трясины, под кроваво-запекшимся небом, в лесу, полном дремлющих зубов и шипов, все еще расщепленном и дымящемся после вчерашних погонь, хватаний и рубки, на низкой ветке самка поворачивается к самцу и говорит (она перевела это с птеродактилического): «Оставь меня в покое. Пелена спала с моих глаз. Ты чудовище. Оставь меня. Я не в настроении».

Их история близится к завершению. Более того, завершается и их реальность. Чувствуется, как наступает конец. Можно, конечно, ожидать, что женщины (благодаря своему биологическому императиву и тому подобному) выстоят немного дольше и нежные чувства к детям исчезнут в последнюю очередь; однако и женщины в отсутствии любви далеко не уйдут и тоже ослабнут ближе к концу. Николь подумывала (нечасто и очень давно), что даже она могла бы спастись любовью. Любовь была планом Б. Но этого так никогда и не случилось. Она могла привлекать любовь, могла пробуждать ее — во всяком случае, любовь современную; могла заставить мужчину почувствовать, что он наконец по-настоящему жив, могла расцветить его мир яркими красками — на пару месяцев. Но она не способна была давать ее, не могла излучать ее из себя. Даже любовь, подобную котенку, свернувшемуся клубком и мурлычущему, даже любовь с улыбкой котенка. А если любовь умерла или ушла, то ты — это только ты сам, и тебе целый день нечем заняться, кроме как оголтелым сексом. Да, и еще ненавистью. Или смертью.

За дверью ванной кашлянул Кит. Сначала это было всего лишь осторожным намеком дворецкого, но вскоре разразилась настоящая буря из лая и рыка. Покуда буря эта ярилась, изводя саму себя за стеной, у Николь было достаточно времени, чтобы включить душ и омыть свои груди, живот, глубоко изогнутую спину, промокнуть себя широким полотенцем, надеть розовый купальный халат, встать возле двери и ждать. Он не захочет ее видеть. Грустное животное, согрешившее в одиночку. Сейчас он жалеет, что сделал это. Через десять минут захочет сделать это снова.

— Как ты там?

Кит кашлянул в последний раз, как бы поставив точку.

— Тогда убегай. Да, там для тебя подарок. Там, на столе.

— …Где?

— В портфеле.

— Похоже… Это вроде как школьная сумка?

— Ничего. Она набита деньгами.

Она приоткрыла дверь «на одно деление» — щель получилась не шире, чем толщина самой двери. Всего лишь легчайшее соприкосновение силовых полей, белый пар, ярко-розовая махровая ткань, розовая плоть, истекающие, как сквозняк, в полумрак коридора: это, по сути, было не более осязаемо, чем их контакт на протяжении нескольких последних минут, когда ее электронная версия соприкасалась с чем бы то ни было, что испускали глаза Кита. Но все-таки он и теперь в мгновенном ужасе вскинул взгляд от сумки с банкнотами, в которую влез чуть ли не с головой. Его обращенное книзу лицо казалось подростковым, даже ребяческим. Распахни она дверь настежь, явись перед ним во всей красе — и он мог бы съежиться, мог бы пасть перед нею ниц — мог бы полностью, до последнего стежка, распуститься.

— Премного благодарен, — сказал он. — Ценю, от души ценю такую… щедрость.

— Я рада.

— И, это, классная лента, Николь. Тебе надо бы присудить «Оскара».

Помолчав, она спросила:

— А как мы, Кит, ее назовем?

— Э-э… Погоди-ка. «Бобби…» Э-э… Постой. «Бобби…» Сейчас-сейчас. «Бобби… в дозоре». Вот так. «Бобби в дозоре».