Мартин Эмис - Лондонские поля

— Ну ладно, — сказала Николь. — Начнем?

— Да, — сказал Гай. — Давай.

Она не сводила с него взгляда, полного чувственного ожидания.

Он поерзал на стуле и дрогнувшим голосом сказал:

— Мне это в самом деле представляется совершенно необычайным.

— Что?

— Что на свете есть такая красавица, как ты. И ни разу не знавшая страстного поцелуя.

— Полагаю, в какой-то мере это действительно странно. Но уверена, что ты будешь со мною нежен. И бесконечно терпелив.

— Постараюсь. Да, кстати. Прежде чем мы приступим. Что такое ты сотворила с Мармадюком? До самого чая он был совершенным ангелочком.

— А, ничего особенного. Показала ему Игру в Щипки. — И она, с нетерпеливой торопливостью или даже досадой (говорить о детях перед тем, что им предстоит, не очень-то просто) объяснила, что к чему. — Преподала ему урок несправедливости взрослых. Или деспотизма. Он щиплет тебя легонько и ожидает такого же легкого щипка. Никак не сильного.

Николь — с точным расчетом — была одета в белое. В совершенно белое вечернее платье со множеством оборочек и рюшек. Это платье никак нельзя было счесть провокационным. Совсем напротив: было что-то запретное в том, как по-юному выглядели ее пухлые руки, выступая из украшенных буфами рукавов, и в этой особой неловкости ее движений, даруемой полнящим талию кушаком. Кроме того, она воспользовалась косметикой с таким взволнованным изобилием, с каким это сделала бы двенадцатилетняя девочка, готовясь к своему первому большому балу. Тем не менее, глядя на это платье, на пенистую бахрому нижней юбки, Гай воображал себе историю нижнего белья, разворачивающуюся под ним.

— И никаких попыток? — спросил он хриплым голосом. — Даже на вечеринках или еще где-нибудь? Совершенно невероятно.

— Да, моя половая жизнь… ее никогда не было. Возможно, это связано с тем, когда именно погибли мои родители. Единственный ребенок. Мне было тринадцать. Во мне тогда все перевернулось. И я видела, что случилось с Энолой.

— Да-да.

— Мне, конечно, было любопытно. Возникали желания.

— Ты, должно быть, ощущала, как их к тебе влечет. Мужчин к тебе дьявольски влекло, это несомненно.

— Знаешь, что я чувствовала?

— Да?

— Что моя чувственная (или сексуальная) сущность — это моя маленькая сестра. Очень живая, горячая сестренка. Скрытая внутри меня. Сестренка, которую я должна защищать. Мне приходилось держать ее взаперти. Даже несмотря на то, что она изнывала от желания вырваться наружу и всласть порезвиться.

— Это же почти трагедия.

— Хотя я всегда подозревала, что на самом деле я очень, очень чувственна по своей природе. Я догадывалась об этом по тому, как воздействовало на меня искусство. Поэзия. Живопись.

Гай давно уже ощущал у себя в паху легкую пульсацию. Теперь же он заметил, что с каждой секундой чашка с чаем и блюдце, стоявшие на подносе у него на коленях, звякают все громче и громче. Перекинув ногу на ногу по-иному, он неловко сказал:

— Хотел бы я знать, что сталось со всеми этими… этими соками.

Николь выпрямилась. Теперь она смотрела в сторону.

— Ты имеешь в виду, не перебродили ли они?

— Я… прости.

— Нет-нет. Все в порядке, не думай. Эта влага… этот сок?.. Никогда подобного не чувствовала. Может быть, только сладости чуть поубавилось. В пустынном-то воздухе…

— Ну да. Цветок, для взоров недоступный. Да, я всегда считал, — восторженно сказал Гай (а она при этом обворожительно улыбнулась), — что Эмпсон в этом отношении был совершенно прав. Положение дел выглядит душераздирающе, но отнюдь не требует напрямую, чтобы его изменили. Драгоценный камень не имеет ничего против пребывания в пещере, а цветок предпочитает, чтобы его не срывали. Пожалуй, что так. Ты можешь…

— Был один парень, — сказала Николь. — Черные как смоль волосы, мышцы как у пантеры. Пинто. Он был корсиканец, сын садовника. Дело было в Окс-эн-Провансе. Каждую ночь — а ночи были очень теплыми — мы встречались с ним в саду за заброшенной виллой. Он так проникновенно и долго ласкал меня и языком, и шершавыми своими пальцами, что я все думала: вот, сейчас или полностью раскроюсь, или вся вывернусь наизнанку.

— …Когда это было?

— Мне было двенадцать.

— Двенадцать?

Николь предоставила Гаю время для завершения последовавшей цепочки мыслей — тут же, не сходя с места, рвануть в аэропорт, сесть в первый же самолет на Марсель и вколотить коварного Пинто в землю в каком-нибудь кишащем мухами закоулке…

И прервать зловонную жизнь этого гнилозубого скота, смести ее как мусор… Гай пытался представить себе, как выглядела Николь в двенадцать, и видел загорелый живот, переплетение выемок и напруженных мышц — и то же самое лицо, что было сейчас у него перед глазами. Она улыбалась и похлопывала по диванной подушке рядом с собою.