Алекс Тарн - Гиршуни

Подъезд был полон звуков вполне конкретного происхождения: где-то хлопала дверь, в подвале ссорились кошки, крысы затевали судорожную возню в мусоропроводе, шуршали шаги, журчали трубы, звенел трансформатор, насвистывали сквозняки, да и сам дом вздыхал и позевывал, как вздыхает и позевывает любое человеческое жилье. Но для меня… для меня все это обычное многоголосье сливалось во всеобъемлющую какофонию ужаса. Это Оно, неведомое и оттого еще более страшное, ворочалось в коридорных тупиках, потягивалось, просыпалось, принюхивалось, поблескивало бесчисленными глазами, скалило зубы, цокало когтями по ступенькам… Оно уже почуяло меня здесь, в своих владениях, Оно уже собирается в погоню, выползает из своей ужасной норы, преследует меня! Я слышала за собой мягкие шлепки его шагов, невнятный шорох его движения, я чувствовала на своей спине его жадный взгляд, его жаркое вонючее дыхание.

До своей квартиры я добегала, уже почти обезумев от страха, нащупывала ключ, с пятой попытки втыкала его в разношенный замок и распахивала дверь ровно настолько, чтобы успеть просочиться в образовавшуюся щель — просочиться и тут же захлопнуть, отгородиться, спастись, прислониться спиной к родному коричневому дермантину, весело подмигивающему блестящими ребристыми шляпками обивочных гвоздиков: «Ты дома, Машенька, ты дома. Бояться больше нечего. Ты дома.»

Так продолжалось изо дня в день, с редкими перерывами на выходные. Но я знала, что удача не может сопутствовать мне бесконечно, что однажды я споткнусь, упаду, прилипну к стене, зацеплюсь за железную решетку перил, скачусь со ступенек прямо в лапы, прямо в зловонную пасть торжествующего Оно. И вот однажды это действительно произошло. Уже добежав до двери, я в ужасе обнаружила, что ключа на моей шее нет. Ключ потерялся, исчез, а я даже не заметила, как это произошло, как оборвалась ленточка, которая удерживала его на моей шее, которая удерживала меня в живых над пропастью страшного Оно, неотвратимо подступающего к самым моим ноздрям.

Я отчаянно ударилась в дверь всем телом — она даже не дрогнула. Я вжала кнопку звонка — он сочувственно отозвался мне из пустой квартиры, словно говоря: «Прощай! Я здесь, внутри, а ты — снаружи. Ты никогда больше не увидишь того, что вижу я: ни кухни, ни прихожей, ни обернутой одеялом кастрюли с картошкой в углу дивана, ни маминого платья на стуле, ни отцовского телевизора, ни узора обоев, ни даже этого коричневого дермантина с моей стороны входной двери… Прощай! Ты уже не наша…» И это было так обидно, так несправедливо, так страшно, что я чуть не умерла от горя и обиды прямо там, на месте. Помню, в моей голове промелькнуло, что бабушка наверняка имела в виду именно такую ситуацию.

И тут из общего, грохочущего в моих ушах гама подъездных звуков вдруг явственно выделились чьи-то шаги. Сначала еле слышные, словно крадущиеся, они постепенно становились все громче и громче… они приближались… они направлялись в мою сторону! Чьи-то!.. Это сейчас я говорю «чьи-то», а тогда у меня не было на этот счет никаких сомнений: меня настигало Оно, собственной персоной. Не в силах встретить его лицом к лицу, я отвернулась от лестницы, уткнулась лбом в дверь своей родной, но такой недоступной теперь квартиры и зажмурилась.

Ритм шагов замедлился, затем ускорился, затем замедлился снова. «Скорее бы уж,» — думала я, обмирая от страха. Наконец Оно остановилось прямо у меня за спиной, переступило с ноги на ногу и поинтересовалось голосом, показавшимся мне громовым:

— Ты чего вопишь? Что случилось?

Только теперь я обнаружила, что кричу, вернее, скулю на одной тонкой пронзительной ноте. Еще я поняла, что Оно не уничтожило меня немедленно, а это могло означать его определенную склонность к переговорам, то есть к оттягиванию развязки. Я инстинктивно ухватилась за представившуюся возможность. Сначала я перестала визжать, а потом осторожно попробовала завязать знакомство:

— Ты… Оно?

Оно озадаченно помолчало, хмыкнуло и переспросило:

— Оно? Вообще-то нет, но если это поможет… Тебя что, домой не пускают? Слушай, может, повернешься?

Я повернулась. Передо мной стоял щуплый очкастый мальчик примерно моего роста, со школьным ранцем на плече. Лицо его показалось мне смутно знакомым, но я не смогла вспомнить, откуда. Впрочем, времени вспоминать не было. Очкарик настолько не тянул на образ ужасающего Оно, выглядел таким комичным контрастом с моей недавней всепоглощающей паникой, что я вдруг начала хохотать, столь же безудержно, как боялась за минуту до этого. Наверное, вместе с истерическим хохотом из меня выплескивалось напряжение, скопившееся за несколько недель устрашающих путешествий по лестничным маршам нашего подъезда.