Грэм Джойс - Дом Утраченных Грез

Позже, в середине ночи, пастух, поспав, сменил его на посту. Измученный Майк заполз в мешок и мгновенно уснул. Сейчас он, щурясь, выглянул из мешка: уже рассвело, и на востоке из-за вершины показалось солнце. Майк посмотрел вокруг; пастух сидел на камне, наблюдая за ним.

– Завтрак, – сказал Майк. – Мне необходим завтрак.

Пастух поднял брови. Майк застонал; он слишком хорошо знал, что у грека это означает «нет».

Майк выбрался из мешка и пошел за водой. Его лицо опухло от сна, глаза слипались. Он проснулся раздраженный, в отвратительном настроении и вместо приветствия пастуха встретился с его неоправданно жестоким деспотизмом. Он даже не был уверен, что это деспотизм; он неожиданно почувствовал, что Манусос колеблется, принимая решения, и но этой причине ему не доставляет радости заставлять его голодать.

– Послушай, нельзя рассчитывать, что я буду танцевать и считать овец всю ночь на пустой желудок. Я должен что-то съесть, хотя бы лишь горстку прогорклых оливок.

Пастух снова поднял брови и, в подкрепление категоричности отказа, слегка выставил подбородок. Майк в отчаянии упал на свой мешок:

– Я плохо спал ночь.

– Я видел.

– Видел?

– Твой дух. Он покидает тебя, когда ты спишь. Я уже видел это раньше.

Майк взглянул на него:

– Когда? Как? О чем это ты?

– Вчера, когда ты спал. Твой дух встает и ходит. Иногда он даже берет тебя с собой. Прошлой ночью ты танцевал.

Ноги у Майка болели.

– Это все я знаю.

– Нет. Я имею в виду – танцевал во сне. Ночью ты встал и снова танцевал.

Майка охватил страх. Он вспомнил рассказы Ким о его ночных хождениях. Он всегда подозревал, что она Утаивала от него, как часто это случалось.

– Ходил во сне? Я ходил во сне?

– Я сказал: ты танцевал. Мне пришлось остановить тебя и уложить в спальный мешок.

– Это был танец кефи? Тот танец, которому я научился прошлой ночью?

– Нет, это был ужасный танец. Я такого никогда не видал. Танец кошмара.

– Почему ты мне говоришь это?

– Майк, поэтому ты и здесь. Вот почему ты ничего не должен есть. Дух-червь завладел тобой, и мы должны изгнать его. Постом и танцем мы его изгоним. Постом мы заставим его голодать, а от танца у него закружится голова.

Майк почесал темя и посмотрел на солнце, оторвавшееся от горного хребта. Как бы ни было плохо духу-червю, ему сейчас было не лучше. Да, и его мучил голод, и у него все слегка плыло перед глазами от изнурительного танца вчерашней ночью. Манусос показывал ему, как танцевать танец кефи, и учитель из него оказался что твой ефрейтор. Он заставлял Майка не отставать, копировать все его движения в точности. Майк старался как мог, но у него не слишком получалось, и пастух возмущался, ругался и заставлял повторять почти незаметные особенности его движений. Майка поражало, что Манусос все видит, даже находясь к нему спиной, но, когда попробовал спорить с ним, Манусос сказал, что следит за тенью Майка, – так его ошибки видны даже лучше, чем если бы он смотрел на него самого.

Танец кефи, рассказал он Майку, можно танцевать на всех празднествах и в тавернах; он подходит для всех случаев, когда показывают традиционные греческие танцы. Он знал слово, близкое по значению английскому «веселье» или «радостное настроение», но в применении к танцу оно несло в себе более глубокий смысл. Так, танец должен выражать веселье души, но, уверил Манусос, веселье через страдание.

– Чтобы достичь кефи в танце, ты должен показать свое страдание и как ты преодолеваешь его, – кричал Манусос, отбивая такт задубевшими ладонями.

Майк разучивал движения танца, идя вокруг костра, пока бедра не начало жечь от напряжения. Руки болели оттого, что приходилось все время держать их разведенными в стороны. Манусос был крайне придирчив и требовал, чтобы Майк сохранял правильную позу во всех деталях, даже пальцы складывал соответствующим образом. Важно, а для кефи в особенности, настаивал он, чтобы Майк сгибал большие пальцы и крепко прижимал их к ладони. Майк понимал, что необходимо как-то преобразовывать свое страдание – что бы под этим ни подразумевалось – в веселость – что бы это ни означало, – дабы выразить то, что Манусос называл его мужественностью, сколь бы мнимой она ни была. Он не понимал, как может добиться этого, просто рабски повторяя движения, которые у Манусоса шли из глубин самого его существа.

Когда он посетовал на это, Манусос сказал, словно это само собой разумелось: