Сергей Каледин: На подлодке золотой...

Сейчас Илья Иванович сводил с индюком счеты. Ноги индюка были связаны. Илья Иванович натянул-таки полосатый носочек с помпоном на расщеперенный плоский клюв птицы и туго замотал содеянное изоляционной лентой.

Роман от хохота еле вылез из машины.

— Пусть теперь пощиплется, пидор, — тяжело отпыхиваясь, сказал старик. — Уж и так ему, падле, червяков кидаешь, а он всё сзади норовит... Ликвидирую...

— Пожалей животную, Иваныч...

Илья Иванович задумался. Снял заморскую кепку, подарок Синяка, вынул влажный вкладыш из газеты “Завтра”, которой был подписчик, и выложил донце свежей прессой, оберегая от засаливания синий шелк подкладки. Потер поясницу.

— Костеохондроз одолел... Сам-то куда, за вином?..

— Позвонить надо.

Москву дали сразу.

— Ответьте Дорохову, — приказывала телефонистка Ивану.

— Писатель Дорохов? — ответил Иван. — Приболел никак?

— Ванька, слушай меня! Ты делаешь на Сикина справку, такую же, как у тебя, мы ее публикуем. Сикин от стыда вешается, я живу с чистой совестью, ты живешь...

— Я не живу, — оборвал его Иван. — Я сижу. Ты бы еще из кабинета Сикина позвонил.

— Иван, прости Христа ради. Но ты понял?

— Рома, — педагогически внимательным голосом начал Иван, чтобы не взбесить Романа, — ты обернут в воспоминания...

— Ответь однозначно: ты справку делаешь?!

— Жирный, ты рехнулся! У тебя вспенилось самолюбие. Сикин ноль, вошь подретузная. Ему в лучшем случае — два тычка плюс ложка крови. При помощи Синяка. А твоя праведная вдохновенность и воспаленная революционность и всегда-то были малосимпатичны, а сейчас и подавно... Кому всё это надо?..

— Мне это надо! Мне! — заорал Роман на весь переговорный пункт. — Тебе всё равно, а мне нет! Я член КСП! Он — директор. Значит, мой директор!.. А ты, видать, от своей богомолки заразился милосердием!.. Это не милосердие, а попустительство!..

Забыл, что ли, — разбиваются не всегда до смерти, иногда до самой смерти!..

Роман орал так, что телефонистка высунулась из своего дупла, а пожилые граждане кавказской национальности, скромно сидевшие на корточках по стенам в ожидании очереди, по всей видимости, армяне-шабашники, вышли деликатно на лестницу.

— Рома, кончай истерить, — грубо оборвал его Иван. — Истерика хороша у старых дев и оперных теноров. Советскому писателю она как слепому зухер!..

Ай да Ванька! Поди позлись на него толком.

— Иван, у меня куража нет больше тебя убеждать. Последний раз... Не хочешь справку делать — напиши в двух словах, как он тебя посадил...

— Донос писать не буду.

У Романа в кармане запищал пейджер, завещанный Синяком на время германской отлучки. Он и рвется, вероятно.

— Погоди, Иван, — Роман достал пейджер, прочитал сообщение. — Слыш, Ванюх, Синяк на проводе. Послезавтра на даче будет. Тебя требует и барышень.

— Проститутку будешь приглашать?

— Это ты про Таню? — напрягся Роман.

— Нет, это я про Сашу.

Догадливый Иван Ипполитович. По рассказам всё про нее просек, хоть ни разу не видел. Обидно, конечно, за Синяка, но из песни слова не выкинешь.

— Сам-то приедешь, Ванька?

— Дык, — сказал Иван многозначительно.

— Ясно. В дому запой?

— Отчасти.

— Тогда целую. Дождусь Синяка и приеду. Про справку думай. Кстати, что такое “зухер”?

— Да хреновина такая на объектив надевается. Рома, совет хочешь писательский?

— Ну?

— Если тебе неймется так уж, напиши про Сикина рассказ. Без зубовного скрежета, как бы благожелательно. Слегка со стороны. Остраненно. Как Толстой советовал. С подачи Шкловского. А для эпического уравновешивания перемежай повествование описанием встречи с твоей Таней, поподробней. Пиши, не думая, что могут об этом сказать мать, жена и папа...

— У меня же нет ни того, ни другого, ни третьего...

— Тем более, — сказал Иван, и Роман увидел, как Иван в этом месте кивнул удовлетворенно.

— Ладно, — сказал Роман. — Целую. Буду Тане звонить.

Таня была дома. Конечно, приедет, привезет чеснок. Зачем?

Но разговор кончился.

Бутылки позвякивали на переднем сиденье.

Роман думал о Ваньке. Умница Ванька все-таки. А ведь по логике должен был сгинуть в лагере: не здоровяк, не боец, не “пламенный революционер”. Спасли его стихи, хотя он прекрасно сознавал всегда, что стихосложение — дело не мужское, более того — нездоровое, порожденное комплексом неполноценности, ибо, если комплекс полноценный, зачем заниматься графоманией? Уже написан Вертер. Ан, нет. Расписался в лагере за себя и за того парня. Тем более, что память отменная: ни карандаша, ни бумаги не надо. Досочинялся до того, что перевел “Парус” Лермонтова (“Белеет парус одинокий...”) на свой лад: “...Чтоб собачился капитан, И скрипел полосатый шкафут, Чтобы не было счастья и там, Как не было счастья тут”...