Ольга Постникова: Роман на два голоса

Однажды он договорился с приятелем, что тот даст на ночь ключ от своей мастерской. Надо сказать, что друзья у него были исключительно выпускники Строгановки, которым он когда-то позировал для курсовых и дипломных работ. Пока те были студентами первых курсов, он получал за свои сеансы в студии полтора рубля в час. Но позднее он так подружился с некоторыми, что когда будущим скульпторам нужна была обнаженная натура, работал даром, и стоя нагишом на сквозняках, не раз простужался. В качестве дипломной работы строгановцы должны были представлять барельефы и пластику для парков культуры и домов пионеров и во всю эксплуатировали нашего технаря. При этом оформляли крупные договора на оплату позирования, но денег он ни разу не получил. Их присваивали творцы и благополучно пропивали, иногда потчуя и самого натурщика.

Мастерская ваятеля, как вспоминала наша сентиментальная особа, располагалась в подвале кирпичного дома. В ней пахло сырой глиной, на истертом линолеуме валялись деревяшки, которые, оказывается, нужны для армирования моделей. Посередине помещения стоял проволочный остов гипсовой скульптуры, с ребрами и ступнями, только что не было черепа — все равно страшный. Железные стулья с сиденьями из расслаивающейся фанеры, у стены — обшарпанный диван… Первое, что он сказал: “На стулья не садись, на них голые натурщицы сидят”. Снял рубашку, застелил диван и усадил ее. Но кругом было грязно и чувствовалось какое-то непотребство. И после нескольких минут поцелуев он вдруг поднялся, схватил старый журнал, как бы оправдываясь, что вот надо было сюда зайти, и увел ее. А ведь хотел уговорить остаться на всю ночь, улаживал это с приятелем, который сначала отнекивался: “Занято. Можешь нарваться на конкурента”.

Весной они поехали за город на чью-то дачу. Там во дворе под клеенками стояли незаконченные статуи — печальные женщины и мальчики без рук. В доме тоже было много скульптуры: каменные бюсты и глиняные неряшливые фигурки, изначалие замыслов. В одной из мраморных голов она узнала своего возлюбленного — по прическе и крупным ушам, с несвойственным ему романтически энергичным растяжением рта. Поэтому она, взревновав, поняла, что любим он не только ею.

С собой они привезли государственный двухрублевый кулич, именуемый “кекс весенний”, к которому от избытка чувств не притронулись, а на обратном пути скормили пристанционным собакам.

Он принес в ведре воды из колонки, на полке нашлась початая банка сгущенки, подсохшей с поверхности. Они были голодны, но есть не могли, так тревожно было. Он стал кормить ее сгущеным молоком с ложечки и целовал, облизывая с ее губ сладкие капли и одурманивая своим запахом, ароматом кукурузного молодого початка. Хотел включить пригрыватель: “Я поставлю Вивальди”, — но звукосниматель был неисправен и музыки не получилось, чему она была рада, потому что странным ритмом, собственной мелодией напряглось тело, и мешались мысли в голове.

Они стояли друг против друга в полутемной комнатенке, и он вдруг шагнул вперед и обнял ее с такой силой — отдающейся и в то же время требовательной, — что почти вмял в стену ее плечи. Сзади нее на гвозде висели угольники и ножницы, и это все как будто воткнулось ей в спину и стало прочной болью преданности, жалости и падения. И в холодной чужой постели она все еще чувствовала эту боль, и было стыдно своей крови, и забота о стирке не давала ей забыться.

У них уже было прошлое! Они были подлинными детьми Москвы, своего приарбатского угла и вернулись сюда не только потому, что негде было жить и осточертели родители. Ей противен был современный дом с узкими дверями и низкими потолками из бетонных плит, где каждое движение соседей вызывает отклик вещей в твоей комнате и беспокойство посуды в шкафу. Одинаковые жилища, настаивала она, делали и людей, видящих свет сквозь сетку капроновых штор, неотличимыми друг от друга. Она не осознавала того, что он знал уже из опыта нахожденья в “ящике”: мимикрия была спасительной в этом мире, где яркая индивидуальность всегда вызывала неприязнь, а теперь и подозрение в нелояльности.

Она любила Москву, эти горбатые улочки у набережной, с многочисленными обезглавленными церквями, переделанными в мелкие фабрики. Они ходили по знакомым со школьных лет переулкам, переименованным теперь и названным улицами, но от этого не потерявшим ни своей тихости, ни кривизны. Ветхие дома с клеточками дранки за отставшей штукатуркой, рыжие потеки у водостоков и разнообразные лепные украшения: лукавые, усталые, а то и грозные львиные морды, женские лица в стиле “неогрек” с характерной полуулыбкой…