Сергей Алиханов - Оленька, Живчик и туз

— Где запрятана бомба? — не понял Живчик.

Академик бесцеремонно ткнул законника в бок, поводил пальцами по его ребрам и сказал:

— Вот тут.

Живчик поглядел на одержимого ученого, опять испугался глубоко сидящих темно-синих глаз академика и продолжил разговор странным заискивающе-панибратским тоном:

— Выходит, Лерчик, ты заранее знал, что я к тебе с заказом явлюсь? Или ты сам, без нас, хотел Фортепьянова замочить?

— Нет, я не знал, что ты приедешь. Но пора уже очищать матушку Русь от кровожадных пиявок, давно пора! Надо же с кого-то начинать — а Фортепьянов так насосался народной крови, что скоро лопнет.

— Красавец! Вот это ученый! Не то, что наш Додик — скажи, Слюнтяй.

— Молоток! — подтвердил Слюнтяй и подумал: “Мать вашу всех за ногу! Не хотите мне звездочку новую давать — и не надо! И просить вас больше ни о чем не буду! Продолжаю внедрение и так глубоко внедрюсь, что теперь вы меня не скоро достанете! В банде и подохну! Братки хоть похоронят меня по-человечески, памятник поставят, будь здоров какой. А от вас и плиты намогильной не дождешься”.

— Возле Тузпрома тебе со всем этим хозяйством развернуться не дадут — там охранников как поганок на лесной опушке, — сказал Живчик.

— Чтобы стартовать, мне нужно всего лишь двенадцать метров ровной дороги — асфальтовой, бетонной — все равно какой. Но желательно без рытвин. А дальше мой ястребок сам полетит — он ведь у меня зрячий.

Мозг выдающегося ученого был настолько полон гениальными мыслями, что чувству жалости места в нем не было. Академику Бобылеву никогда не было жаль людей, которые миллионами сгорели бы в огне термоядерной войны, если бы его ракеты СС однажды все ж таки стартовали и полетели через океаны. Сами же ракеты, созданные и сконструированные по его чертежам, только радовали Бобылева. Академик очень гордился ими и думал о них, как о живых существах.

Но и ракетами, при всей любви к ним, Бобылев тоже нисколько не дорожил — ни их устремленными и нацеленными в небо из-под земли титановыми телами, ни дорогущей электронной начинкой. Когда на стрельбах по Камчатке боеголовки, стартуя из шахт, расположенных в Коми, выводились на первую комическую скорость и стратегические колоссы ступень за ступенью, саморазрушаясь, падали в безлюдные квадраты, покрытые темно-зелеными пятнами сибирской тайги, академик Бобылев, который в качестве создателя находился на подземных командных пунктах, только отмечал с удовлетворением точность хорошо проведенных расчетов. А вот эту неказистую модель истребителя Ла-5, каждую нервюру которой он собственноручно выпилил, вырезал из бальзовых пластин борта, обшил горизонтально оперение стеклотканью, а крылья лавсановой пленкой, ему было искренне, до слез жаль. Ведь из-за избыточного груза — самонаводящейся головки и сорока граммов пластида — аэродинамика модели стоила ему стольких трудов, а пилотажка — осознание и апробирование полетных возможностей маленького самолетика — доставило столько радости…

И еще академику Бобылеву было грустно. Всю свою жизнь он создавал и строил различные модели летательных аппаратов, а сейчас ему придется нарушить негласный, но общепринятый закон авиамоделистов — не использовать модель в качестве оружия. Отныне Бобылев уже никогда не сможет с чистым сердцем приехать в выходные дни на Ходынку и с охватывающим душу предвосхищением свободного полета опять поразиться — какое огромное аэродромное поле с полноразмерной взлетной полосой находится прямо посередине Москвы! И вдохнуть горьковатый, паленый — и бодрящий, и удивительно чистый — запах сжигаемого авиационного бензина и, запрокинув голову, чутко шевеля и двигая большими пальцами обеих рук рычажки радиоуправления, слиться с проносящимся в небе самолетиком, который послушно проделывает бочку за бочкой и мертвую петлю и уходит в штопор, а он, Бобылев, добавляет газ и разрывает опасную спираль малого радиуса, и самолетик, послушный неуловимым движениям его пальцев, опять набирает высоту и, применив иммельман, разворачивается и со звенящим ревом проносится над недлинным рядом стареньких “Москвичей” и подержанных “Опелей”, стоящих вдоль черных полос, оставленных на бетоне от посадочных касаний самолетных шасси…

Академику особенно дорог был тот порыв в небо, которым переполнялась его душа, когда он управлял авиамоделью. Только в этих самодельных маленьких самолетиках еще сохранился первопроходческий дух первых лет авиации, когда на конке первые авиаторы добирались до старой Ходынки, начинавшейся тогда прямо от академии Жуковского — уже тоже бывшей! И праздный какой-нибудь ротозей, поглазев на деревянный биплан, через неделю сам становился летуном. Сперва на минуту-другую залезал в кабину, потом рулил, разгонялся, на скорости тянул за рычаг — за “клош” и подлетал, и приземлялся, а потом продлевал полет на десяток-другой саженей, а через месяц получал удостоверение пилота. А через два месяца или разбивался насмерть, вывалившись вдруг из рассыпавшегося в полете “Фармана”, или устанавливал мировой рекорд высоты…