Владимир Баранов: Беседы с собой

— Рэкетом, — говорит он громко, не стесняясь, и весело смеется.

Я заинтересован. Если он занимается рэкетом, и у него ко мне дело, то я не представляю себе, в каком качестве меня можно использовать, впрочем, черт его знает, говорят, что в этом деле нужны разные специалисты: от курьера до киллера. Но на последнего я не потяну…

— Я раз в неделю тут участвую в комиссии, — продолжает он, — мы запрещаем или разрешаем, в зависимости от того, кто сколько принесет наличных.

Понятно, соображаю я, мы это проходили: пару лет назад, когда я ишачил на “новых русских”, которые оказались старыми комсомольцами, мой хозяин поручил мне оформить лицензию для его “дела”, но обязательно без взяток.

— Ты же этого не любишь, — сказал он, — мы эти деньги лучше заберем себе, чем этим негодяям отдавать, которые грабят наш народ.

И действительно, они эти деньги, которые я им сэкономил, взяли себе, он и его жена, числившаяся у нас в фирме содиректором, а я опять остался с носом, хотя полгода ходил по коридорам, и в каждом кабинете мне выкручивали руки.

Я бюрократов ненавижу с тех самых пор, когда пошел работать после института. Все эти проверяющие и непускающие: начальники большие и поменьше, нормировщики, инженеры по качеству и технике безопасности, ревизоры, кураторы всех рангов: из треста, из главка, из министерства, толпы других бездельников, словно слепни в огороде, набрасывались на тебя и не давали делать дело.

И вот теперь мой старый друг успешно подвизается в этой благородной сфере.

— Пойдем в машину, — говорит он, — я еду в твои края, а по дороге мы поговорим.

Я заинтересован вдвойне. Мне нужно было из дома тащиться в центр, чтобы в его машине обсуждать дело, пока он меня везет домой. Чудеса да и только.

Садимся в его новенькую “тойоту”.

— Ну, расскажи, как дела? — спрашивает он. — Я слышал, что ты уже на пенсии и теперь один.

— Да, — отвечаю, — развелся второй раз.

— Так надо же еду готовить, ходить по магазинам, стирать и убирать в квартире, наконец. Все делать, чем у нас в России занимаются работающие женщины.

— Сам делаю.

— Не представляю, — говорит он, — я бы так не смог. А пенсия у тебя большая?

— Приличная, у многих меньше.

— И что ты можешь на нее купить?

— Батон белого хлеба и литр молока в день, остальное уходит на оплату квартиры, телефона, электричества и т.д.

— Как же ты живешь? — удивляется мой старый приятель.

— Я сам не понимаю.

— А женщины? — настырно допрашивает он, — на это тоже нужны деньги.

— Какие женщины? — смеюсь я. — Мне калорий хватает лежать на диване и читать Плутарха.

— И в выпивке отказываешь себе? — не унимается он. — Ты вроде раньше был не против.

— Ну нет, брат, — говорю я. — Это святое. Выкраиваю на две бутылки самой дешевой водки в месяц. На выпивку и курево они обязаны нам дать, иначе все рухнет. Вот Михаил Сергеевич попробовал запретить, и что из этого вышло?

Мы молча проезжаем мимо Савеловского вокзала на Дмитровское шоссе. Скоро мой дом, а про “дело” ни слова пока.

— Послушай, я хочу тебе помочь, — начинает он то, ради чего мы едем. — Давай я буду платить тебе еще одну пенсию.

— И что я должен делать?

— А ничего.

— То есть как?

— Просто гулять по улице, — объясняет он, — дышать свежим воздухом. У меня одна “телка” живет в твоем районе, ты будешь давать ей ключи от своей квартиры по телефонному звонку. Мне негде с ней встречаться.

— Нет, — говорю я.

— Почему?

— За тридцать лет на стройке, — растолковываю я, — я не заработал себе на костюм и пальто, но у меня есть кооперативная квартира и кусок хлеба, это единственное, что у меня есть, и я этим очень дорожу. Я не хочу, чтобы по телефонному звонку меня выкидывали из дома. Мне это унизительно.

— Я тебя не понимаю. Может быть, ты отказываешь мне из религиозных соображений? Ты, говорят, стал набожным, ходишь в синагогу?

— Нет, только то, что я сказал. А мораль читать я не собираюсь никому: глупо и бесполезно, это дело совести каждого индивида. У тебя есть право выбора: жить так или иначе, как ты хочешь сам.

Он тормозит и высаживает меня возле дома.

Сегодня в торжественной обстановке и в приподнятом настроении наш добрый друг, учитель и наставник реб А.К. вручил нам каждому по десять американских долларов, стипендия за три месяца учебы.

Деду из “Памяти” не дали ни гроша, поскольку он не еврей, а просто их обожает. За обожание здесь денег не дают. Я про себя решил, что он в накладе не останется, и “та фирма” ему компенсирует моральный ущерб как представителю национального русскоязычного меньшинства в синагоге.