Миранда Джулай - Первый нехороший человек

– Ах, мой малыш, – сказала я. – Мой малыш, мой малыш. Как же я тебя люблю. Все это кончится исключительно разбитым сердцем, и я никогда не оправлюсь.

– Ба-ба-ба-ба, – сказал он.

– Да. Ба-ба-ба-ба.

Через два дня Дэррен прыгал на верхней ступеньке крыльца, как бегун, разминающий мышцы икр.

– Думал, оставлю свой номер – когда в следующий раз будете с ней говорить.

Я попросила его зайти, а сама закончила кормить Джека, сидевшего на высоком стульчике.

– Вы пытались ей звонить?

– Да все в порядке, – слишком быстро сказал он. Он звонил ей много раз. Интересно, стоит ли рассказать ему о Рэчел.

– Вам телевизор не нужен? – Я показала на обочину. – Мусорщики его не заберут.

– У меня с плоским экраном. Вам надо завести себе с плоским экраном.

– Я все собираюсь отдать его в «Добрую волю» [28].

Он поморщился.

– Отнесу его за вас в «Добрую волю».

– Правда?

– Конечно. – Он показал на Джека жестом, из-за которого я почувствовала себя пошлой, словно «Добрая воля» – дом с нехорошей репутацией.

Он посидел с Джеком в кухне, пока я собрала еще кое-что на вынос.

– Га-га-га, – говорил Дэррен, корча нелепые гримасы. – Ку-ку-ку.

На следующий день он принес мне квитанцию из «Доброй воли» в маленьком конверте.

– Для налоговой. Это было пожертвование, которое можно вычесть из налогов. – Он прислонился к дверному косяку, выжидающе. Я пригласила его в дом. По правде сказать, объяснил он, пока я мыла посуду, ему нас с Джеком жалко. – Одни-одинешеньки и все такое. Если хотите, могу к вам заходить. Запросто.

– Это очень щедро, Дэррен. Но у нас на самом деле все хорошо.

Обычно он заходил по вторникам – после того, как удалялся Рик. Дэррен разбирал коробки и относил их в контейнер для вторсырья, помогал мне доставать то, что лежало высоко. Сказал, видала б я, что на холодильнике у его мамы – чисто, как на тарелке.

– С него есть можно. Вообще-то, хорошая мысль – поем с него сегодня. Спагетти выложу прям поверх.

Пока устанавливал мне крошечный телевизор с плоским экраном, рассказал длинную историю об автомобиле его двоюродного брата. Казалось, его совершенно не заботит, что история может мне наскучить, он просто говорил и говорил, нисколько не применяя никакие даже самые основные сказительские приемы, чтобы получалось интересно. Иногда он играл с Джеком, пока я была в уборной, или готовил нам еду. Ему приходилось осторожничать: Джека завораживали его прыщи. Однажды его цепкая маленькая рука сбила макушку с одного созревшего угря, прыснули гной и кровь. Под сыпью были добрые кости. Не великолепные, однако вполне добрые, годные. И длинные к тому же.

Я отчетливо помнила, куда Рут-Энн положила карточку: в средний ящик секретарского стола. Если она принимает пациента, я могла бы, вероятно, проникнуть внутрь и добыть карточку так, что Рут-Энн об этом никогда не узнает. Джек смотрел на себя в зеркальный потолок лифта, откинувшись в слинге. Мы шли знакомым коридором, и сердце у меня пропускало удары. Рут-Энн , – скажу я, – давайте оставим прошлое позади? Лучше не подавать это как вопрос. Прошлое – позади . Так лучше. Кто с этим поспорит?

Я распахнула дверь. Секретарский стол пустовал. Я направилась прямиком к среднему ящику; лезть туда с Джеком в слинге оказалось неловко, да и карточки не оказалось там, где я думала. И тут я внезапно осознала, что не одна: в углу читала какой-то журнал некая молодая женщина. Она улыбнулась нам и сказала, что секретарша только что вышла.

– Думаю, пошла в туалет. Доктор Бройярд, похоже, запаздывает.

Я кивнула «спасибо» и пристыжено уселась, словно не пыталась только что ограбить этот кабинет. Доктор Бройярд. Не запланировала ли я бессознательно свой визит так, чтобы избежать Рут-Энн? Рут-Энн сказала бы, что так и есть. Я глазела поверх головы Джека на новую картину – пряху, коренную американку. Может, автор – Хелге Томассон. Пряха пряла коврик. Или распускала. Может, она его распускала в порядке мирного протеста. Я задумалась, очень ли хорошенькая новая секретарша. Бедная Хелге.

Молодая женщина медленно листала «Лучшие дома и сады». Она все поглядывала на Джека – так, что это напоминало мне меня: словно между ними было особое взаимопонимание. От этого несколько мутило. Она отложила журнал и взялась за другой.

Потребовалось некоторое время.

Но теперь я ее узнала.

На ней не было футболки с аллигатором-растафари, однако флуоресцентные лампы поблескивали на ее джон-ленноновских очках – и на волосах, хоть те и были длиннее, чем на снимке, однако остались белокурыми и вислыми. Я задумалась, кто она – дочь друга? Племянница?