Виктор Лихачев - Единственный крест

— Возвращайся! — Толмачева подошла к Сидорину.

— Зачем?

— Нам тебя не хватает. Людочка Белова извелась вся. Поезжай, говорит, Николаевна, привези его.

— О Людочке не надо, — мрачно произнес Сидорин.

— Почему?

— Перед мужем ее совестно. Хороший парень — добрый, приветливый. Я сейчас только и делаю, что в себе ковыряюсь.

— И что наковырял? Посмотри на себя, во что превратился? Зарос, обрюзг, посинел…

— Ты всегда умела утешить. Спасибо.

— Пожалуйста. Лишь бы на здоровье.

— Знаешь, Вера, я ведь и сам хотел со всем этим завязать.

— Ну?

— Не получается, вот тебе и ну. Вечером ляжешь — не сердце, а гармошка, сплошные перебои. И так лежишь всю ночь. А если уснешь, кошмар снится.

— Какой кошмар?

— Будто ты заходишь в кабинет Марии Ивановны и говоришь мне: «У тебя осталась минута, чтобы его спасти». Я бегу, хватаю скальпель, что-то пытаюсь сделать… А он, он разговаривает.

— Кто?

— Мушкетер, парень этот. Даже не так: будто скулит и плачет. Жалобно-жалобно. «Мамочка, я не хочу умирать, спаси меня». А кто-то сверху считает: «Осталось двадцать секунд, осталось девятнадцать»… У меня сердце готово из груди выпрыгнуть. А потом — бах! — и все. Заходит девушка, невеста его, с букетом цветов и говорит мне: «Спасибо вам, Асинкрит Васильевич, теперь мне эти цветы не нужны, возьмите их себе». Откроешь глаза — и так муторно на душе, так муторно… Во дворе тетки ругаются, кто чью бельевую веревку занял, по телевизору учителей глодающих показывают.

— Врачей еще не показывали?

— Что, так плохо дела?

— Возвращайся, все узнаешь.

— Я не договорил.

— Так я уже все поняла. Открываешь ты такой бедный глаза — и единственные для них образа — бутылка. А вечером все по новой.

— Точно, — как-то простодушно отозвался Сидорин. — И, знаешь, мне кажется, что я уже не смогу без нее.

— Ну и помрешь. С твоим сердцем еще год такой жизни не выдержишь.

— Помру? А может это выход?

Сидорин встал и вышел на кухню. Минуту спустя он вышел оттуда со стаканом, до краев наполненным водкой. В левой руке Асинкрит держал половину соленого огурца.

— Ты видишь, я еще закусываю, значит не совсем еще пропащий… Жаль некому компанию составить. Твое здоровье, Вера Николаевна, — интонация его голоса опять изменилась. — Так и передай своему Сереге, повезло ему с бабой.

— Не надо, Асинкрит, — как-то по-детски жалобно попросила Вера Николаевна.

— И не проси, Толмачева, не проси. Поздно!

Выпил, медленно поставил стакан на телевизор, понюхал огурец и положил его в стакан.

— Все. Завязал я, Вера. Это — последний… Как мне тебя отблагодарить?

— За что?

— За все. Хочешь, я тебе стихи почитаю. Хорошие. — И не дожидаясь согласия собеседницы, стал декламировать. Впрочем, декламацией это было назвать трудно, — скорее он просто разговаривал с Верой.

— Бедненький мой! — Вера подошла и как-то по-матерински, бережно обняла Асинкрита. — Тебе Господь дал такое нежное сердце, а ты его в броню заковал. А теперь не знаешь, как тебе быть — то ли броню разбить, то ли сердце остановить. Для первого у тебя сил нет, для второго — мужества.

Сидорин отшатнулся и посмотрел на Толмачеву, будто впервые увидел.

— Это же надо! Куда им до тебя…

— Кому?

— Грасианам и прочим гиллелям с их мудростью.

— А зачем мудрость, коли сердца нет?

— Ты знаешь, Вера, я всю жизнь завидовал Игорю Кожину.

— Он никогда не читал книг?

Сидорин засмеялся.

— Не поверишь. Но я завидовал другому: у него была старшая сестра.

— Не поверишь, а я завидовала Люське Золотцевой: у нее был младший брат.

— И чтобы разница так года три-четыре, максимум пять, не больше.

— Правильно. Ой, на что ты намекаешь?

Сидорин не ответил. Лицо его как-то вдруг просветлело, как у человека, внезапно решившего важную задачу.

— Ты принял решение?

— Кажется, да.

— Поедем вместе. Переночуешь у нас, а завтра…

— Нет, в больницу я не вернусь. Не подбивай. Самое главное ты поняла, осталось понять самую малость. Я работал рядом с вами — с тобой, Сашей, и видел… видел ваши глаза.

— Причем тут глаза?