— Любишь, значит, их, дензнаки?
— Ничего плохого в дензнаках не вижу. Фарцовщиком килограммами денег этих ворочал. И вот стою: в одном кармане — дыра, в другом даже дна нет, одни долги — даже удивительно. Последняя жена ловит меня, алиментов от меня дожидается. Теперь хрен дождется. Хоть это хорошо.
— Вот был такой человек, давно. Панург его звали. Так он знал пятьдесят способов, как заработать деньги.
— Ну и богатый он был?
— Да нет.
— Вот видишь…
— Записаться в святые? Открыть источник святой воды? — задумчиво, будто спрашивая самого себя, произнес Мамонт. — Или блошиный цирк? А то познакомься с бородатой женщиной и показывай в зоопарке. Вообще-то у твоих ровесников деньги сейчас не в моде. В этих местах их много, детей цветов. Целые заросли.
— А что, бывают такие источники? — заинтересовался вдруг Кент.
— Полно. Бери да макай желающих в целебную грязь. Солидное предприятие, хорошие… эти самые… девиденты. А вообще-то, действительно, — я был бы не против организовать здесь монастырь. Монастырь бенедиктинцев. Посвятить жизнь изготовлению и потреблению ликера. Меланхолично принимай любимые твои деньги — вот и вся мера общения с окружающими людьми.
— …Вот и встал на якорь, — слышался голос Кента. — Отдыхаю от бурь. Устав от злодейств, осел в здешних водах.
— И тут жить можно, — отозвался кто-то, — если особенно не задумываешься над смыслом жизни.
"Первая тягота лентяя, — подумал Мамонт, — основная для него обуза — это необходимость общаться с окружающими."
Под потолком, здесь на террасе, висел самодельный фонарь, сделанный из старинного корабельного нактоуза, со свечой и осколком зеркала внутри. Он почти ничего здесь не освещал. С бессмысленным вниманием Мамонт смотрел на нити паутины рядом с фонарем, бесстрашно летающих между ними москитов. — "Вот и покой откуда-то взялся. Чему я радуюсь?"
На острове будто совсем не спали. Вечер, а точнее сразу ночь, наступала здесь необычно рано. Недавно Мамонт узнал, что на экваторе ночь вообще равна дню: двенадцать часов.
— …За фарцовку выгнали меня из матросов, — опять рассказывал Кент.
— Коллеги с тобой, — прокомментировал из своего угла Мамонт.
— Ты тоже моряк? — услышал Кент.
— Да нет, тоже выгнали.
В темноте, превращенной свечением океана в фосфорные сумерки, блестели, расставленные вдоль стены, пустые бутылки и алюминиевые банки, приготовленные Матюковыми для продажи на материке. Рядом, в самодельном бамбуковом кресле, положив ноги на перила, сидел Кент. Видимо, видел подобное в американских фильмах. Где-то дальше шевелились мизантропы. Все это вокруг было новым домом Матюковых, его успели прозвать бараком. Эту, высоко поднятую, террасу, обращенную к морю, сами они почему-то называли верандой. Здесь, на этой веранде, стихийно образовалось что-то вроде ежевечернего клуба.
Было душно от, поднимающегося снизу, вездесущего запаха цветов. Здесь его перебивал, откуда-то взявшийся, летний деревенский запах мыльной воды.
"Заслуженный отдых. Будто я что-то заслужил."
В море, напротив, стояла чья-то рыбачья лодка. Туго натянутый парус внезапно насквозь осветило еще целое, висящее над горизонтом, солнце. За полотном двигались чьи-то силуэты, Мамонт, кажется, узнал тень Демьяныча. Неожиданно возникший театр теней. Хозяев дома не было, но мизантропы все равно собрались здесь, на веранде, как привыкли собираться каждый вечер.
— Слышите, брякает? — Кент ткнул пальцем в лесную темноту. По тропинке кто-то шел. — Курва с котелком.
Заскрипели и застучали, неплотно пригнанные, доски лестницы. На террасе появился Козюльский, действительно, с пресловутым котелком и фунтовой пачкой чая. Козюльский сел на корточки у перил.
— Я без сахара ее предпочитаю, — зачем-то объяснил он, немедленно припав к напитку. — Сухое.
Глядя на него, Мамонт ощутил вкус рыбы, так почему-то всегда пахнул этот странный китайский чай.
— Ставлю последний юань, — заметил Кент, — что ты, Семен, уже цистерну, нет, — танкер чифиря успел здесь выпить. И это в мирное время… Мы живем не для того, чтобы пить чифирь, а пьем чифирь, чтобы жить. А может наоборот.
Кент брякнул струной, на коленях у него, оказывается, лежала гитара:
— Местная гавайская… Хорошая гитара: вот лежит сама по себе, я говорю, а она резонирует. Это мне Тамайа подарил.
Тамайа был, недавно прибившийся к ним, полинезиец: канак, батак, или кто-то в этом роде.
— Черный ворон, черный ворон… — пропел Кент, перебирая струны. Гитара глубоко отозвалась. — Переехал мою маленькую жизнь.
Читать дальше