Михаил Васильев - Остров

Мамонт стоял, оперевшись грудью о турель: "Не успеваем, стемнеет скоро…" Здесь еще осталась она, эта турель, на которой когда-то был установлен пулемет. Этот, выкрашенный зеленой краской, стальной плот еще недавно принадлежал американской армии и оставалось непонятным, как он попал к Кенту.

Кент сидел в глубоком пластмассовом, как в кафе, кресле, положив на задранное колено массивный армейский винчестер, изо рта у него далеко вперед торчала сигара:

— … Он даже лицо сменил. Пластиковая, то есть эта… Пластическая операция.

— Врешь, — равнодушно отозвался Козюльский.

— Точно. Вот не верит! На его яхте и я сначала не понял ничего, несколько дней его не узнавал… Да! Я может тоже, как Белов… свою яхту заведу. Для начала вот плот… Двигатель "Чевис", — Голос Кента звучал рывками. Плотный ветер уносил куски его речи. — Arm-deler. Кому он его возил, оружие? Вьетнамцам? Нет, сколько валюты на дно ушло. Доездился!.. Я так думаю, что он, Белов, ведь Вьетконгу должен был оружие из Союза возить. Должен был на Север его таскать, а таскал на Юг, так полагаю. Таскал, таскал и дотаскался.

— А ты откудова знаешь?

— Оттудова!.. Догадываюсь кое о чем. Когда котел варит, обычно догадываешься. Мне почему-то так кажется… Я ведь Белова еще в Риге знал. Тогда пацаном был. Но о нем все знали — король фарцовки! У нас в Риге Белова помнят, самый фарцовщик был. Круто фарцевал, страшно богатый был, жуть!.. Да, хорошее дело — arm-business, выгодное, очень выгодное, — Кент торопился договорить, сжимая в зубах свежую сигару и нетерпеливо потрясая спичками. — Клянусь Нептуном, джентльмены! Готов сам перерезать себе глотку, если это не так.

— У него и другая кличка была, еще в том времени, в Риге, — начал и тут же прервал сам себя Кент. — Слушай, Мамонт, вот забыл, а как тебя звать по-человечески?

— Онуфрий. Онуфрий Николаевич. Говорил, вроде.

— Ничего. Это ничего. Меня в младенчестве Богуславом назвали почти. Но обошлось.

— Так батя придумал. Батя почему-то считал себя славянофилом. — "Знал ли он, что это такое?"

Вот лето. Отец гуляет по деревне босиком и в синих кальсонах. Наверное, с удочкой. Детство, самое раннее, самое туманное, было деревенским. Потом детдом. Детдом уже яснее. Отцовского лица он не помнил. И сейчас видит его без лица.

— У меня отец очень странный был, — заговорил Мамонт. — Николай Сидорыч. Удивительно… Удивительно, что он еще умудрился стать чьим-то отцом. Помню его, почти всегда, на берегу, с удочкой. А вообще-то мало помню… Помер он рано. Потом- интернат, — Кажется, его никто не слушал.

Сзади слышалось что-то нелепое: — Говоришь, что сапожником был, а денатурат не любишь. — Как не люблю! — возмущался Козюльский.

Где-то далеко, в желтом и будто латунном небе висели черные облака. Ночь. Фосфорные морские сумерки.

— …Вот я и говорю, мудаки твои Матюковы, — рассказывал что-то Козюльский. Оказывается, Демьяныч и Пенелоп носили такую странную фамилию. — А ведь жили хорошо, богато… В леспромхозе они работали.

— Ну и что? — лениво заметил Кент.

— Первомайская пьянка у них была, всей ордой пили, всем поселком. Потом все вместе и подрались, конечно. Пенелоп с Демьянычем тоже, один другого ножом ударил, а тот его топором. По шее. Для нас, Пенелоп говорит, драка в радость. Веселье! Повеселились, значит. Обоих дураков и посадили. А как из заключения вернулись, глядь, дома ихнего и нет. И вообще поселка нет. Перенесли. Это мне уже Демьяныч рассказывал. А ведь богатые были… Тогда хотели в рыбаки податься, думали так их и возьмут. Вот в Доме моряка и осели… Бросовые люди, никуда не годные. Шпана…

— Онуфрий Николаевич, — перебил Козюльского Кент. — Так ты чей теперь? Русский, американский или еще какой?

— А вот ничей, — неохотно задумался Мамонт. — Из моря я вышел. Безродный космополит, десперадо. Мизантроп. Сижу на острове, никого не трогаю, сало нерусское ем.

— А уж я какой мизантроп! А остров тогда чей?.. А то не знаю, на чьей земле живу… Ладно, глядите, чуваки, — земля по курсу. Вот это уже другой остров, Гусиный. И черт меня побери со всеми моими потрохами, джентльмены, если это не так, — Кент ткнул вдаль пальцем, унизанным латунным, тюремного дизайна, перстнем. — Вон они, мои пернатые друзья. Прибавь-ка ходу, бой!

— Чего? — с недоумением отозвался Козюльский. Он о чем-то задумался, уцепившись пальцами за сетку, ссутулился, подняв воротник ветхого пиджака.

— Рычаг подвинь!.. Вперед. Пиздюк малосольный.

— Сам ты!.. — огрызнулся Козюльский. — Молод больно… — Но скорость прибавил.