Марек Хласко - Обращенный в Яффе

- И над Ним смеялись. Смотрели на Него и говорили: Иисус из Назарета. Rex Judais [5].

- Нет. Он не нуждался ни в микрофонах, ни в залах, где у всех есть стулья; Ему не требовались афиши, и никто Ему не платил за то, что Он говорит. А у меня было все. Только ничего не вышло.

- Думаешь, Бог тебя оставил? - спросил я.

- Я думаю о том, что прожил в этой стране больше года и не обратил ни единого человека.

- Ты обратил меня, - сказал я.

Он повернулся ко мне, и опять я увидел слезы, текущие но его щекам.

- Я тебя обратил?

- Да, - сказал я. - Когда я впервые увидел, как ты тут сидишь и пьешь в одиночку, я ведь подсел к тебе. А потом отнес тебя в кровать и в ту ночь уже не заснул. Я думал о Нем. И думал, существует ли милосердие на самом деле. В ту ночь человек, которого я любил, попал в страшную автомобильную катастрофу. Однажды, когда я был голоден, он дал мне поесть и не отвернулся от меня, когда я пришел просить у него работу, а был я тогда тощий и ободранный, как бродячий пес. И он словом меня не попрекнул. И еще одно тебе скажу: если сейчас я еще жив и могу работать, то потому только, что тогда этот человек меня не оттолкнул. Так что в ту ночь я молил Бога: не убивай его. Пусть живет сто лет, но пусть живет, как я. И пускай так же часто размышляет о милосердии. У него были переломаны кости, а я подумал о Христе, которого тоже истязали, и молил Христа, чтобы Он его спас. Это правда, Шон, что Христу ломали кости?

- Это было две тысячи лет назад. Но Ему выдали сполна.

- Тому человеку тоже выдали сполна. Думаю, он страдал не меньше. Ну и я молил Христа, чтобы человек этот жил сто лет и чтоб думал о милосердии. - Я замолчал и через минуту сказал: - Только ему не дали цикуты. Ему дали курицу.

- Какую курицу?

- Обыкновенную. Когда он свалился с горы на повороте, какой-то проезжий хотел ему помочь, но в машине у него не было ничего, кроме вареной курицы, которую он купил себе в дорогу. И он дал ему эту курицу. Бедные люди думают, что, если кто-то болен, надо первым делом его накормить. Не знаю почему. Хочешь еще выпить, Шон?

- Нет, - сказал он и отставил стакан. - Я сегодня буду молиться. За человека, который хотел его накормить. Ты знаешь, кто он?

- Этого, к счастью, никто не знает, - сказал я.

- Это не имеет значения.

- Это имеет большое значение, Шон.

- Ты меня не понял. Если этот человек дал ему свою дурацкую курицу, значит, когда-нибудь в другой раз он сделает то же самое. И всегда будет так поступать, коли уж таким родился. А я буду молиться, чтобы он поступал так всегда.

- Молись, - сказал я. - А я пошел спать. Хочу отдохнуть перед дорогой в Эйлат.

- Нет, - сказал он. - Не надо тебе уезжать ни в какой Эйлат. Оставайся здесь. Примешь крещенье из моих рук.

- А почему бы тебе не приехать в Эйлат?

- В Эйлате нет церкви. Я бы хотел окрестить тебя в церкви. А ведь ты сам сказал, что не вырвешься оттуда через месяц.

- Я бы с радостью остался с тобой, Шон. Но я пустой.

- Я поделюсь с тобой всем, что у меня есть, - сказал он и встал. - А сейчас я пойду. Хочу еще помолиться.

Я тоже встал.

- Будешь молиться за того человека на дороге? - спросил я.

- Буду молиться, чтобы он мог так жить вечно, - сказал он. Подошел и поцеловал меня в лоб. - Спи с Богом, сын.

- Я должен говорить тебе «отец»? - спросил я.

- Нет. Не нужно. Священника не следует называть «отцом». Есть только один Отец.

Я взял бутылку и пошел наверх; Роберт уже спал. Я стоял у окна и думал об этом человеке и о том, что в иерусалимской больнице врачи уже потеряли надежду, хотя поначалу считали, что он выкарабкается и будет носить кожаный ошейник; но это было бы слишком хорошо для него. Ему еще предстояли три недели агонии, потому что его толстое и крепкое тело не желало умирать; и каждые восемь часов ему кололи долантин, но врачи сказали, что с завтрашнего дня начнут делать уколы морфия или клиридона, так как долантин слишком слабый наркотик, чтобы снять терзавшую его боль.

Стоя у окна, я выпил остаток «Восемьдесят четвертого»; я смотрел на Ибрагима и не мог думать о нем иначе, как о дереве, растущем в долине, где не бывает ветров. Он стоял неподвижно, втянув голову в плечи и как всегда повернувшись лицом к стене, на которой ничего не было; а я знал, что не засну до рассвета, если он будет там так стоять; и я уже сильно закосел. Я взял все свои деньги, спустился вниз и под дождем подошел к нему.

- Ибрагим, - сказал я. - Это я, который по собакам… У меня тут двести фунтов. Возьми их, только уйди отсюда.

Он не ответил и не шелохнулся, даже когда я положил руку ему на плечо.