Марек Хласко - Обращенный в Яффе

Роберт повернулся к нему.

- Господин Гильдерстерн, здесь беседуют о Боге, - сказал он. - Вы можете на пять минут перестать талдычить о своих говенных коврах, когда мы с ним говорим о Боге?

- Я вам плачу не за то, чтоб вы беседовали на религиозные темы. Я вас прошу ходить. - Он уже хотел уйти, но задержался в дверях и посмотрел на Роберта. - Вы верите в Бога?

- Я всегда в Него верил. Он у меня в сердце.

- И вы думаете, Бога можно повсюду таскать с собой?

- Да, я так думаю.

- А если вы Его возьмете в газовую камеру, как Он оттуда выйдет? - спросил Гильдерстерн. - Продолжайте, пожалуйста, ходить. Ведь Он в ваших сердцах. А Ему все равно, ходите вы или разговариваете, стоя на месте.

Гильдерстерн ушел.

- Мне только не нравится, что придется трахать его жену задарма, - сказал я.

- Неужели так трудно разок сделать что-то для другого? Пускай этому человеку однажды подфартит. Тебе что, жалко? Или ты хочешь, чтобы он уехал отсюда всеми осмеянный?

- Но жена-то его зачем нам нужна, не пойму.

- Умоляю: не учи меня. Без жены не обойтись. Она станет на него давить, чтобы он тебе помогал. И он это сделает. Ему захочется, с одной стороны, обратить хоть кого-то в христианскую веру, а с другой - реабилитировать себя в ее глазах. Знаешь, чего я больше всего опасаюсь? У тебя получаются только бурные сцены. А искусство - штука тонкая. Николай Ставрогин сказал: если б ему математически доказали, что истина вне Христа, он бы предпочел остаться с Христом, а не с истиной. Понимаешь? К тому же она очень даже ничего. Чистая, юная.

- Если ты скажешь, что она выглядит как молодое деревце весной, я тебе дам по роже.

- Ну так она не выглядит как молодое деревце.

- И если прикажешь сравнивать ее с морем, я тоже тебе залеплю, - сказал я. - И если скажешь, что надо ее сравнить с соловьиным пеньем, кончится тем же. И если с тихим садом, дремлющим на майской заре, то я тоже тебе врежу. Что там еще осталось?

- Нет. Ничего похожего тебе говорить не придется. Это все для альфонсов. И для других баб, которых мы начнем клеить в Эйлате. А тут никакие слова не нужны. Ты войдешь и встанешь в дверях. Скажешь только: «Мне все равно, что будет потом. Но ты ведь знала, что это должно случиться». И смотри на нее с ненавистью. С ненавистью, не перепутай. Она молодая, чистая, добрая, а ты…

- Сам знаю, кто я, - сказал я.

Когда я спустился вниз, Гарри сидел и читал свою книжку, а Шон сидел рядом с ним, и в его бутылке почти ничего уже не осталось. Я подумал, что через час он будет готов, а если нет, то у меня наверху есть еще две бутылки того самого «Стока восемьдесят четыре», который он всегда пил. И у меня был еще месяц в запасе, и только потом придется устроить на несколько дней перерыв и попринимать диамокс, чтобы сошли отеки.

- Шон, - сказал я и присел возле него на стол. - Хочу спросить у тебя одну вещь. Почему Евангелия между собой различаются?

Он посмотрел на меня.

- Откуда ты знаешь?

- Читал. Почему в одном Евангелии Христос жалуется, что Бог Его оставил, а в остальных трех принимает смерть со смирением?

- Когда я учился в семинарии, я задал тот же вопрос, - сказал он. - И тогда учитель прочел нам лекцию об Иудее. Но больше ничего объяснять не стал. А через три недели попросил, чтобы мы в точности повторили, о чем он нам говорил, и каждый повторил по- своему. Тогда он сказал: видите, уже через три недели вы не можете воспроизвести того, о чем я рассказывал. А Христос умер две тысячи лет назад.

- Но ведь Он был Сын Божий. Мог сделать так, чтоб Его отпустили. И мог всех их поубивать.

- Он не хотел, чтобы Его любили за насилие. Он хотел, чтобы Его любили за любовь и за добро, которое Он сотворил на земле. Потому и согласился умереть. А почему тебе это пришло в голову?

Я ему не ответил; я смотрел на обложку книги, которую читал Гарри. Я помнил наставления Роберта: говорить следовало медленно и неуверенно.

- Погоди, Шон, - сказал я. - Я схожу за сигаретами.

Я поднялся наверх к Роберту; Роберт торчал у окна, а я подошел к нему и посмотрел на этого негра, Ибрагима, который стоял на углу улицы, повернувшись лицом к стене, и я опять подумал, что он неподвижен, как дерево в долине, где нет ветра.

- Почему он так стоит?

- Может, видит что-то, чего мы не видим.

- Он ведь смотрит на стену.

- Не думай о нем. Как идут дела?

- Я забыл, что мне говорить об Иуде и Варавве.

Роберт обернулся.

- Тебя нельзя ни на секунду оставить одного. Спроси, почему Иуда предал Христа…

Я перебил его:

- Уже знаю. Но почему Ибрагим не поворачивается?