Марек Хласко - Обращенный в Яффе

- Не сообразит. Да и никто не говорит своими словами. Все тыщу лет повторяют одну и ту же белиберду. Неужели непонятно, что, если бы Бог был, мы б с тобой не могли прожить ни дня?

Я подошел к нему, и на меня пахнуло перегаром.

- Я всегда подозревал, что ты пьешь тайком от меня, - сказал я. - Но это твое личное дело. Я хочу сказать о другом. Возможно, мы еще живем, и исключительно потому живем, что там, наверху, есть Он. Хотя, может, это и не так. Может, мы оба правы.

- Вот кто прав, - сказал Роберт и указал на Ибрагима, который стоял лицом к стене и не оглядывался, когда мимо проходили женщины и когда к нему приставали мужчины. - Во всем городе прав только один этот человек.

- Забыл, - сказал я. - Так что мне говорить дальше?

- Что Он - единственное существо, которое можно любить вечно.

Я взял бутылку и пошел к двери. С порога обернулся и посмотрел на вспотевшее и перекошенное лицо Роберта.

- Если когда-нибудь представится случай тебя пристрелить, я это сделаю, - сказал я. - Если только смогу.

- А почему не сможешь?

- Мне б хотелось повстречать в этом городе человека, который бы дал за тебя восемьдесят или сто фунтов. Столько, сколько мы платим за собак. Если такой найдется, я продырявлю тебе башку. А потом отправлюсь за тобой следом.

- Гляди-ка, - сказал Роберт. - Это же прекрасно. Это мы используем в Эйлате. Превосходно. Ты скажешь своей бляди, указывая на пса: он стоил восемьдесят фунтов. Нет, лучше пятьдесят! А потом покажешь на меня и скажешь: жизнь этого подонка не стоит и двадцати фунтов. И разрядишь всю обойму.

- В кого?

- Слушай, у меня хватает других забот. Иди вниз и занимайся своим делом. Я тут стою и дрожу. Но то, что ты про меня сказал, - просто здорово. Пригодится для твоей развалины в Эйлате - тут тебе и образ, и диалог. - Он подошел к шкафу и достал бумагу и карандаш. - Я это запишу. Мы оба слишком устали. Не дай бог, забуду. Впрочем, это мы еще проработаем.

Он уселся за стол, а я с бутылкой «Восемьдесят четвертого» спустился вниз и сел рядом с Шоном.

- Будешь еще пить? - спросил я.

Он кивнул, и я плеснул ему в стакан. Но он не притронулся к бренди. Он смотрел на меня, точно впервые увидел и точно произошло это в подземке во втором часу ночи, а ведь мы были знакомы уже неделю.

- Что с тобой, Шон?

- Где ты пропадал? - спросил он.

- Не мог найти бутылку. Думал, она в чемодане, а оказалось - в шкафу. Я уже собрал вещи и считал, что бутылку тоже туда засунул.

- Почему ты так долго ждал?

- Ты имеешь в виду крещенье?

- Да.

- Шон, - сказал я. - Я - еврей и только как еврей мог уехать из страны, где родился. На моей родине нелегко жилось. - Я замолчал, поднял стакан, помня, что движения должны быть уверенными и решительными, но в последний момент оторвал его от губ и приблизил свое лицо к лицу Шона. - Только здесь, в этой стране, я понял, что не могу жить без Христа.

- Когда ты хочешь креститься?

Я сказал:

- В тот день, когда мне исполнится тридцать три года. - И назвал ему дату; это был день нашего отъезда в Эйлат, куда собиралась приехать моя невеста.

- Хочешь принять крещенье из моих рук? - спросил он.

- Меня здесь не будет, - сказал я. - Еду в Эйлат. Договорился насчет работы.

- В Эйлате нет ни одного христианского священнослужителя, - сказал Шон. - Ты сможешь сюда вернуться?

- Нет, Шон. Кто ж мне через месяц даст отпуск.

- Странно, - сказал он. - Назавтра после твоего дня рождения я уезжаю в Канаду.

- Ничего, Шон, - сказал я. - Я буду тебя помнить. Постарайся в Канаде не пить. - Я поднес стакан ко рту и опять отставил. - Шон, - сказал я. - Правда, точно не известно, что Христос умер именно на таком кресте, какие мы видим на всех распятиях? Вроде в те времена кресты были трех видов?

- Я что-то об этом читал, - сказал он. - Только это не имеет никакого значения. Он обратил миллионы людей. Умирал самым счастливым человеком на свете. И никогда уже такого счастливого человека, как Он, не будет.

Теперь я одним глотком опорожнил стакан и со стуком поставил его на стол - даже Гарри поднял голову.

- Мне б хотелось узнать еще тысячу разных вещей, а там не у кого будет спросить, вот что обидно.

- Главное ты уже знаешь, - сказал Шон. - И повторяю: никогда не было и не будет такого счастливого человека, как Христос.

Я тронул его за плечо, а он повернулся ко мне лицом, и я увидел слезы, бегущие по его темным от загара щекам.

- Почему ты так говоришь, Шон?

- Неважно, что сказано во всех четырех Евангелиях. И пускай даже Он возроптал, это тоже неважно. Он обратил миллионы людей. В Него плевали, Его прибили к кресту гвоздями, Ему давали цикуту, Его оскорбляли, но никто над Ним не смеялся.